Голубой ангел / Der Blaue Engel (1930)

Богданович Питер. Мисс Дитрих едет в Денвер // Искусство кино. – 1992, № 8. – С. 138-143.

Питер Богданович

Мисс Дитрих едет в Денвер

– Ваши места займет Марлен Дитрих, – запыхавшись, выпалил ассистент режиссера. – Вы ведь не будете возражать, правда? Она привыкла сидеть в первом ряду справа. Ваших ребят посадят подальше.

Мы с Райаном О’Нилом и съемочной группой «Бумажной луны» улетали из международного аэропорта в Лос-Анджелесе на съемки в Канзас. Я ответил, что мы, конечно, не возражаем.

– А что, Марлен Дитрих летит нашим самолетом в Канзас? – спросил Райан.

Нет, оказалось, что она направляется в Денвер (у нас там была пересадка), чтобы дать шесть концертов в зале «Аудиториум». Трудно было поверить своим глазам, увидев ее сидящей напротив нас возле пропускной калитки. Она была вся в белом – широкополая шляпа, брюки, блузка, жакет – и выгля-

_______
Из книги американского кинорежиссера Питера Богдановича «Срезки времени». («Pieces Of Time. Peter Bogdanovich On the Movies», N. Y., 1973, p. 492).

138

дела великолепно, несмотря на легкую усталость и озабоченность, вызванную чрезмерным оживлением, царившим в нашей компании.

Мы подошли выразить ей свое почтение. Я представился. Райан сказал: «Хелло, мисс Дитрих, я Райан О’Нил. «Историю любви» помните?» И он широко улыбнулся.

– Да, – ответила она. – Но фильм я не смотрела. Я слишком люблю эту книжку. Я из-за этого и «Крестного отца» не стала смотреть. Тем более что Брандо слишком медлителен для этой роли; что бы им пригласить Эдди Робинсона!

Я был знаком кое с кем из тех, кто работал с ней и любил ее, и чтобы поддержать разговор, упомянул некоторые имена. Но это не помогло делу – она пожаловалась на холод, и мы разошлись. «По-моему, мы были на высоте», – сказал Райан. Я был другого мнения.

В очереди за багажом она оказалась прямо за нами. Мы предприняли новую попытку ввязаться в беседу. На этот раз она смилостивилась.

– Я смотрела «Последний киносеанс», – сказала она мне. – И все время думала, что если еще кто-нибудь начнет медленно раздеваться, я взбешусь.

– А «В чем дело, доктор?» вы видели? – спросил Райан. – Это мы вместе делали. – Да, видела, – ответила она и больше не добавила ни слова. Я решил сменить тему и сказал, что недавно посмотрел пару ее старых картин – «Ангела» Любича и «Марокко» фон Штернберга. При упоминании перво-

139

го она сделала гримаску, а про второй заметила, что «сегодня он кажется слишком замедленным». Я сказал, что, видимо, Штернберг так его и задумывал – он сам мне это говорил. «Да нет же, – возразила она. – Он хотел, чтобы я двигалась помедленнее. А на «Голубом ангеле» Яннингс был для него слишком медлителен». Контролер особенно придирчиво проверял ее багаж, и это ее явно расстроило. «Такого со мной с самой войны не случалось».

В самолете она вместе со своей блондинкой-компаньонкой устроилась напротив нас и, кажется, на этот раз решила, что мы неплохие ребята. Почти весь полет она провела, сидя на коленях в кресле и обняв руками спинку лицом к нам. Теперь она была необыкновенно хороша. Оживленная, помолодевшая, искренняя, обаятельная, сексапильная, по-детски мило картавившая, словом – блестящая.

Я сказал, что в который раз безуспешно пытаюсь бросить курить. «Ни в коем случае! – сказала она. – Я бросила десять лет назад и с тех пор чувствую себя несчастной. Раньше я не пила – теперь пью. Когда я курила, никогда не кашляла – теперь я кашляю. Не бросайте – вы растолстеете, а вы ведь этого не хотите!»

Мы заговорили о фильмах, в которых она снималась, и о режиссерах, с которыми она работала. Вскоре выяснилось, что я видел множество ее картин. «Откуда вы так много обо мне знаете?»

– Я считаю вас волшебной актрисой, которая к тому же работала со многими замечательными режиссерами.

– Ну нет, – с сомнением протянула она. – Я работала только с двумя великими. Фон Штернбергом и Билли Уайлдером.

– А как же Орсон Уэллс?

– О да, конечно, и с Орсоном.

Мне показалось, что на нее не произвели особого впечатления ни Любич, ни Хичкок, ни Фриц Ланг, ни Рауль Уолш, ни Тэй Гарнет, ни Рене Клер, ни Фрэнк Борзэдж. Ее удивило, что мне нравилось «Ранчо с дурной славой» Ланга, «Мужская сила» Уолша, и совсем смутила моя нежность к «Ангелу». Я где-то вычитал, что ее любимой ролью была Таня в «Прикосновении зла» Уэллса.

– Вы и теперь так думаете? – спросил я.

– Да. Я там была великолепна. Мне кажется, мне ни разу больше не довелось произнести в кино ничего подобного моей финальной фразе в этом фильме: «Он был человеком, вот и все, а какое имеет значение, что говорят о людях?»

Ну разве это было не хорошо? Не знаю, почему мне это так удалось. И я так хорошо выглядела в черном парике. Он принадлежал Элизабет Тейлор. Вы знаете, этой роли сначала не было в сценарии, но Орсон позвонил и сказал мне, что хочет, чтобы я сыграла цыганку в приграничном городке, и вот я пошла на студию «Парамаунт» и нашла там парик. Это вообще было очень забавно, потому что, знаете, я была без ума от Орсона – в сороковые годы, когда он был женат на Рите Хейуорт. Когда он снимал – это был чудодейственный акт, – я была от него без ума, и мы были большими друзьями, но не более того… Потому что Орсону не нравятся блондинки. Он предпочитает смуглянок. И когда он неожиданно увидел меня в черном парике, он как бы увидел меня по-новому. Да Марлен ли это?

– Он снимал вас с откровенной любовью.

– Да, я никогда не была так хороша на экране.

– Ноги у вас были замечательные, – вставил Райан.

– Ах, да – замечательные! – она расплылась в улыбке. – Великолепные бедра! – и она хлопнула себя по бедру.

– Иногда я вижу их во сне и просыпаюсь в слезах.

– Я тоже, – сказала она.

Я спросил, не огорчила ли ее язвительная автобиографическая книга фон Штернберга «Праздник в китайской прачечной», где было написано, что это он ее создал, и намекалось, что без него она бы просто не состоялась. (Он сказал мне однажды: «Я – это мисс Дитрих, а мисс Дитрих – это я».)

Она поджала губы, слегка приподняла брови.

– Нет, я не огорчилась, потому что это правда. Ведь я делала именно то, о чем он просил. Помню, мы снимали эпизод «Марокко» с Гари Купером. Он попросил меня подойти к двери, повернуться и сказать что-то вроде: «Подожди меня», а потом выйти. Штернберг сказал буквально следующее: «Подойди к двери, повернись, сосчитай до десяти, скажи свою фразу и уходи». Я сделала все в точности, а он рассердился. «Если у тебя не хватает ума считать медленно, считай до двадцати пяти». Мы повторили сцену. По-моему, мы повторяли ее раз сорок, пока я не стала считать до пятидесяти. Мне все это было непонятно. Я злилась. А на премьере «Марокко» у Граумана в «Китайском театре» (это имя она произнесла с едва заметной насмешкой), когда подошел этот эпизод и я после паузы сказала свою фразу, публика разразилась аплодисментами. Фон Штернберг знал, что именно этого люди

140

и ждали, – он заставил их ждать этих слов, и они прозвучали.

Я спросил, как они ладили с Купером.

– Ой, они друг друга не любили. Знаете, Штернберг терпеть не мог, если я смотрела на партнера снизу вверх. Это приводило его в ярость. А Купер был высокого роста. И как вам известно, о Джо такого не скажешь. Я по глупости тогда ни о чем не догадывалась – о такого рода ревности.

Она покачала головой, сокрушаясь о своем недомыслии.

Какой из серии фильмов Штернберга был ее любимым?

– «Дьявол – это женщина», он сам тогда снимал – ну разве не очаровательно получилось? К сожалению, фильм провалился, и после этого мы вместе уже не работали. Но мне он нравится.

– Я слыхал, вы отличная повариха, – сказал Райан.

– Да, я великая повариха.

– Когда же вы успели научиться этому искусству?

– Когда я приехала в Америку, мне сразу сказали, что еда здесь отвратительная – и это было правдой. Если кто-нибудь из американцев скажет вам, что отлично отобедал, значит, ему удалось съесть заурядный бифштекс. Так что пришлось учиться готовить. Мистер фон Штернберг любил хорошо поесть, знаете ли. Так что с утра я приходила на студию и выполняла его команды, а потом возвращалась домой и стряпала.

Я упомянул «Песнь песней» – первую американскую картину, где она снималась не у Штернберга, и добавил, что мне она не очень понравилась. Моя собеседница согласилась со мной. «Это произошло, когда студия «Парамаунт» хотела нас разлучить. Дирекция настояла, чтобы я снялась у другого режиссера. Джо сам его выбрал – Мамуляна, который поставил «Аплодисменты» – вполне хороший фильм. Но на этот раз он сработал паршиво. Ежедневно, перед каждым дублем я просила звукооператора убавить большой микрофон и специально для этих студийных заправил проговаривала слова, которые они должны были услышать, отсматривая материал: «О, Иосиф, для чего ты оставил меня!»

На следующий день в Канзасе, в моей комнате в мотеле раздался телефонный звонок. Это была Марлен. «Я вас нашла». Она произнесла эти слова своим низким бархатным голосом. Это было прелестно и волнующе. Мы не сказали ей, где остановимся, и ей, должно быть, пришлось потрудиться, отыскивая наш след. «Вчера, когда я пришла в отель, – сказала она, – я по вас заскучала».

– И я тоже. Как вы там?

Она рассказала мне о пресс-конференции в аэропорту после нашего отъезда. «Боюсь, я не очень им угодила – но сами виноваты, задавали дурацкие вопросы. Одна старуха – нет, правда, старуха, старше меня – спросила: а как вы собираетесь провести остаток жизни? Я ответила: «А как вы собираетесь доживать свои дни?»

Мы разговаривали с ней несколько раз в течение недели, и она прислала мне пару теплых и остроумных записок в ответ на мою поздравительную телеграмму по случаю ее премьерного концерта и цветы. По поводу своих выступлений в Денвере она написала: «Пела я прекрасно, но вряд ли это было необходимо… Освещение было ужасное! Никакого оборудования. Что за убогий край!»

– А как рецензии? – спросил я по телефону.

– Ах, как обычно: «легенда» и прочая мура, в общем, все в порядке.

В субботу мы с Райаном и еще шестеро из нашей группы вылетели в Денвер на одну ночь, чтобы увидеть ее шоу. Мне никогда не приходилось видеть столь завораживающего сольного представления. Она спела двадцать песен, и каждая была как одноактная пьеса, уникальная история, всякий раз рассказанная как бы другим человеком, по-своему аранжированная и необыкновенно точно срежиссированная. Никто бы не смог лучше ее властвовать над публикой. «Я оптимистка, – сказала она им, – вот почему я здесь в Денвере». Они полюбили ее. Да и как бы они смогли не полюбить! Кто вообще смог бы не влюбиться в нее?

Все, что она делает, она делает в совершенстве: в ее концерте не было ни единого недодуманного жеста, ни одной не доведенной до конца мысли. Когда она говорит о Штернберге, это значит, что в этот момент она действительно задумывается о нем. И она не повторяется. Она экономна в каждом своем движении, она просто стоит на сцене и играет для каждого из сидящих в зале. Тщательно отрепетированное рождается на сцене как откровение, как будто впервые: она великая лицедейка, очень театральная и невероятно утонченная.

Она вырывается за рамки материала. Будь то легкий старый напев вроде «Мне нечего дать тебе, кроме любви, крошка» или «Мои голубые небеса», тяжеловесная немецкая песня о любви «Песенка спета»

или французская «Жизнь в розовом цвете»,

141

всему она придает налет аристократизма, но никогда не обнаруживает своей снисходительности. Она переиначивает песню Шарля Трене «Жаль, что ты не любишь», называя ее «любовной песенкой, обращенной к ребенку», и поет ее именно так. Вряд ли кто-нибудь отважится теперь спеть «Самую ленивую девчонку в городке» Кола Портера – эта песня навсегда принадлежит ей. Так же, как «Лола» и «Влюбиться вновь». Она, дурачась, исполняет «Парни на задворках» из фильма «Дестри снова в седле», но у нее это получается очаровательно. Исполненный по-немецки «Джонни» превращается в настоящую эротическую песенку. Народную песню «Прочь от моего окна» никогда не пели с такой страстью, а «Куда делись все цветы» в ее руках становится не просто антивоенной ламентацией, а трагическим обвинением всем нам. Рефрен другой пацифистской песни «Война окончена – кажется, мы победили», написанной в Австралии, звучал в ее устах каждый раз с новым и все более глубоким смыслом.

Конечно, она воочию видела вторую мировую войну, три года развлекала солдат, и все это нашло отзвук в ее словах, прозвучавших перед «Лили Марлен», когда она просто перечисляла те страны, где пела эту песню во время войны. Это напомнило мне слова Хемингуэя из «Прощай, оружие!»: «Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера тоже сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было еще произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как «слава», «подвиг», «доблесть» или «святыня», были непристойны рядом с конкретными названиями деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами»¹. И то же самое донесла до нас Марлен, когда сказала: «Африка, Сицилия, Италия, Гренландия, Исландия, Франция, Бельгия и Голландия, Германия, Чехословакия», – каждое из этих названий таило в себе нерассказанную историю того, что видела она, того, что видели солдаты, которым она пела. И ты вдруг с особой ясностью начинал понимать то, что Хемингуэй написал о ней самой; начинал сознавать, что и те самые солдаты понимали это, когда она пела. «Если бы у нее не было ничего, кроме ее голоса, она все равно разбила бы вам сердце.

_______
1 Перевод Е. Калашниковой.

142

Но у нее есть это прекрасное тело и вечная живость ее лица. И потому неважно, что ваше сердце разбито – она исцелит его».

После представления, еще на сцене, она заметила, что все музыканты и техобслуга приступили к выпивке, и поблагодарила каждого лично. Она особенно выделила местного звукооператора. Этот невысокий средних лет мужчина робко подошел к ней попрощаться, а она обняла его и нежно поцеловала, совсем не так, как это принято где-нибудь в Колорадо. Бедняга совсем смутился от свалившегося на него счастья и не смог выдавить из себя ни слова, пока Марлен, привлекшая его к себе, говорила, что нигде на гастролях ей так хорошо не ставили звук. Он ушел домой с блестящими от слез глазами и идиотской улыбкой – самый счастливый человек во всем Денвере.

В полутемной гримерной ее помощники паковали вещи. «Люблю последний концерт, – сказала она, – можно наконец позвонить и отменить страховку». Она отпила шампанского и взяла с гримерного столика единственную стоящую там фотографию с треснувшим стеклом. На ней был изображен Хемингуэй; надпись гласила: «Моему любимому бошу». Она обратилась к снимку: «Ну что, папа, поехали, пора опять паковаться, а? Ну ладно, в путь так в путь». И поцеловала его. Потом с гордостью показала мне пару балетных туфель, подаренных ей труппой Большого театра, на одной из которых был начертан привет по-русски, и пучок шотландского вереска в пластиковом пакете – на счастье. «Если его носить с собой, будешь возвращаться в эти места». И еще черную набитую опилками куклу, которую она очень осторожно взяла в руки: «Помнишь – это из «Голубого ангела»?

Потом мы ужинали в ресторане «Трейдер Вик»; она рассказывала всякие истории, понемногу отходя после трудного дня. Райана она назвала «белокурым принцем мечты» и пообещала обязательно посмотреть «Историю любви». На следующее утро она спустилась в холл гостиницы, чтобы проводить нас, и стояла в дверях, одетая в брюки и рубашку, с кепочкой на голове, глядя нам вслед.

Прощаясь, она протянула мне конверт. В нем было два листочка фирменной почтовой бумаги. На одном из них она написала по-немецки слова Гёте, а на другом – собственный их перевод: «Ах, в давно прошедшие года ты была сестрой моей или женой». Как и ты, дорогая Марлен, – для каждого из нас.

1973, январь

Перевод с английского Нины Цыркун

143