Ненависть / La haine (1995)

Фестивали: Канн-95 // Видео-Асс Премьер. – 1995, № 31. – С. 34-35, 39-46.

ФЕСТИВАЛИ: КАНН-95

По ту сторону тайны

Интервью журналу «Видео-Асс ПРЕМЬЕР»:

МАРИЯ ЗВЁРЕВА – член жюри 48-го Каннского кинофестиваля, кинодраматург, зам. председателя Конфедерации Союзов кинематографистов.

– Какие впечатления остались у вас от работы в жюри Каннского фестиваля?

– Я была на этом фестивале в третий раз. И, конечно, основное – ощущение грандиозности самого большого из европейских фестивалей. Притом он очень разный, и кастовый, в том числе. В этом году для меня открылась другая сторона Канн – я стала очевидцем внутреннего механизма действа. Все равно как если бы человек, прогуливающийся по палубе огромного океанского лайнера, на которой играет оркестр, вдруг заглянул в машинное отделение – и понял, какая сумасшедшая работа проделана для того, чтобы все шло своим чередом и пассажиры спокойно наслаждались путешествием. «За кулисами» фестиваля находятся буквально толпы организаторов, которые следят за правильным ходом событий.

– Что показалось вам наиболее интересным и неожиданным?

– Отсутствие интриги. Нам были предоставлены максимально комфортные и спокойные условия для работы. Жюри никто не беспокоил, в том числе и пресса. Дирекция фестиваля занималась своим делом, мы даже не входили с ней в контакт. И все всегда было вовремя – никаких «проколов».

– Расскажите, пожалуйста, о непосредственной работе жюри.

– Я уже говорила о кастовости фестиваля. Жюри – это другой мир, другая сторона фестиваля. И находясь в Каннах в ином качестве, этого не увидеть. Жюри и

остальной фестиваль находятся как бы на разных этажах большого здания. Члены его оберегаются и опекаются. Если вдруг тебе захочется ни с кем не встречаться – то это вполне осуществимо. Затем, Каннский фестиваль – это, по моему мнению, фестиваль с действительным «сюрпризом» на сцене. То есть объявление победителя всегда для него неожиданно. На финальном обсуждении соблюдалась строжайшая тайна – все было чуть ли не строже, чем при выборах Папы Римского.

В 8 часов утра членов жюри под охраной увезли на некую виллу без телефона в неизвестное им (и очень красивое!) место. Причем предупредили, что до вечера никто никуда выпущен не будет, и что стоит взять с собой вечерние туалеты. И прямо

35

оттуда нас повезли «на сцену».

Еще о «строгостях»: обсуждался даже вопрос, имеют ли право члены жюри общаться с остальными гостями фестиваля. В конце концов мы решили, что находимся в Каннах, но не в монастыре. И что можем встречаться с кем угодно – но только не говорить о фильмах и не рассказывать о том, как шло обсуждение.

– Известно, что существуют вопросы, о которых бывший член жюри каннского фестиваля не имеет права распространяться. Что это за темы? И как долго длится «срок неразглашения тайны»?

– Этими вопросами как раз и являются ход обсуждения и голосование членов жюри. Рассказывать об этом нельзя никому и никогда – это аналогично врачебной тайне. Ход голосования обнародуется только лишь при единогласной оценке какой-либо работы. Почему это делается, вполне очевидно. Кино – это большая семья. Все друг друга знают. И не хотелось бы, чтобы какие-нибудь сведения, особенно нелицеприятные. дошли до режиссеров, участвующих в конкурсе. Хотя, по сути, все разговоры членов жюри представляют собой беседы о кино и задачах искусства и об отражении в лентах современного направления развития кинематографа.

Достаточно сложно удержаться от субъективной оценки фильмов. Но, как резонно говорила Председатель жюри Жанна Моро, десять субъективных оценок могут составить одну объективную. К тому же, мои коллеги по жюри оказались не только профессионалами высокого класса, но и живыми людьми, которые не разучились плакать и смеяться в зрительном зале.

– Какие «приключения» вы пережили во время фестиваля?

– Один раз я пережила настоящий стресс. Каждый день, перед просмотром фильмов специально выделенный для этой цели человек брал у присутствующих членов жюри расписку о том, что они находятся в зрительном зале. Опаздывать, естественно, было невозможно – после 10-минутного отсутствия опоздавший выбывает из жюри. При всей моей нелюбви к пунктуальности мне удавалось прибывать вовремя. Но однажды подвела машина… А в Канн на фестиваль съезжаются десятки тысяч людей. Поэтому по набережной движутся толпы народа. Представьте себе: все во фраках, в вечерних туалетах, почти бегут, боясь не поспеть. Через такое скопление людей приходится чуть ли не продираться, энергично работая локтями. Все это, конечно, часть игры, шоу, которое не имеет отношения к реальной жизни, но, если можно так сказать, «правильная» часть игры. Я все-таки успела на просмотр, но боюсь, что первые десять минут не совсем понимала, о чем шла речь в фильме.

– Какие моменты фестиваля запомнились вам больше всего?

– Пожалуй, одно изобретение устроителей фестиваля, посвященное 100-летию кино. Перед началом каждого просмотра показывались трехминутные киноленты – «прелюдии», «нарезки» из фильмов «всех времен и народов» на различные темы. Например: «Молоко», или «Первое свидание». Все это было настолько безупречно смонтировано, и демонстрировало такой класс кинематографа, что порой лишь подчеркивало слабость конкурсной картины. К сожалению, организаторы фестиваля получили от владельцев фильмов, из которых были взяты «кусочки», право на «одноразовое» использование этих «нарезок» на фестивале – а очень многие обращались в дирекцию с просьбой приобрести эти маленькие «произведения искусства» для демонстрации по телевидению в различных странах мира.

– Вы завидовали чему-нибудь в Каннах?

– Если я и испытывала чувство зависти, то только к тому, что там еще жив кинематографический зритель. У нас это явление, к сожалению, почти умерло. А там – люди буквально часами ждали, когда на улице появится Жанна Моро. Народ там ходит в кино, готов стоять в очередях и доброжелательно относится к лентам молодых. Мне бы очень хотелось, чтобы что-то похожее возродилось и у нас.

Беседовала Наталья ПОЛЕТАЕВА

36

В КАНН Я БОЛЬШЕ НЕ ЕЗДОК

Очень хочется взять интервью. Пусть заочное. Пусть безответное. Особенно теперь, когда 48-й Каннский кинофестиваль позади, и можно его спокойно обдумать.

Вопрос журналиста и критика директору фестиваля мсье Жилю Жакобу. Единственный. Риторический. Но наболевший.

– Как вы думаете, зачем к вам едут журналисты? Постоять в толпе фанов у знаменитой лестницы? Или, может быть, все-таки посмотреть кино, чтобы передать читателям то единственно по-настоящему интересное, что есть на любом фестивале – драму конкурса?

Они приезжают не сами по себе – им любезно присылают официальное письмо с приглашением аккредитоваться. Что правильно – фестиваль без прессы уже не событие.

Можно в аккредитации отказать. Подсчитать места в кинозалах и сочувственно покачать головой – а проигравший пусть плачет. Печально. Но не обидно: не хватило мест – каждый поймет.

Однако аккредитация получена. Критик едет в Канн. Тратит дорогое время – на что?

Каждое утро, оттесненный охранниками в сторонку, он бессильно наблюдает, как некие толпы, размахивая некими билетами, идут на просмотр, предназначенный исключительно для прессы. И знает он почти наверняка, что самые важные фильмы фестиваля ему не обломятся: охранники скрестят руки над головой – мол, полным-полна коробочка – и локтями ототрут журналистов.

Каюсь, на просмотры я проникал. Вопреки всем усилиям вашей администрации. Бежал, пригнувшись, через служебный вход и под тревожные крики охраны «Стой! Стрелять буду!» скрывался в чреве кинозала (в котором, когда глаз привыкал к потемкам, обнаруживал немало свободных мест). Я выполнил свой журналисткий долг и в июньском номере журнала «Обозреватель» рассказал о фильмах и нравах Каннского фестиваля чуть подробней. Но я не хочу работать пригнувшись. Не хочу трепать нервы бравым охранникам. Хочу пользоваться правом, которое нормальный фестиваль обязан гарантировать каждому аккредитованному журналисту. В обычном случае партнер по договору, не выполнив обязательств, должен бы если не застрелиться, то уплатить неустойку. Однако, судя по всему, понятия о чести и человеческом достоинстве не слишком в ходу на Каннском фестивале.

Я думаю, г-н директор, что приезжать к вам более не имеет смысла. Пляжей достаточно и за пределами Круазетт, давиться в толпе в надежде увидеть кусочек Катрин Денев мне как-то неинтересно. А кино, как выяснилось, удобнее смотреть в другом месте.

Спасибо за внимание. Передайте привет вашим охранникам, они крутые ребятки. И не забивайте более компьютеры моей фамилией – в Канн я больше не ездок.

Искренне Ваш Валерий КИЧИН

39

КАННСКАЯ МОЗАИКА

Старых друзей встречаешь раз в год, в день рождения. Столетие кино – тоже день рождения, и, конечно, в Канн на ежегодный и вместе с тем юбилейный кинофестиваль съехались все ведущие кинокритики мира и России. Родилась идея: в нашем журнале дашь не традиционный обзор фестиваля, а подборку личных мнений о нем, чем более пристрастных и причудливых, тем лучше. Так и сделали.

КАННСКИЙ ТЕАТР

Фестивали, фестивали… Кажется, кино существует только для фестивалей и благодаря фестивалям. На обыденных сеансах залы пустуют и у нас и у «них», хотя причины для депрессии разные: у одного дом сгорел, другой кофе попил без удовольствия. Есть и общее: обвал видео и кабельного ТВ. В итоге «самое массовое из всех искусств» становится предметом индивидуального потребления.

Впрочем, все уже было под луной… Никельодеоны в начале века в Америке: опускаешь монетку в автомат и смотришь короткометражку – сам, один. Никакой массовости.

Но это был эпизодик, казус. Кино торжествовало победу. Без него не мыслился прогресс. А театр, казалось, можно было сбрасывать с парохода современности. Много было на заре кинематографа криков о смерти театра. «Молодой щенок лучше старой райской птицы!» – клич авангардистов. Не знали они: птица на то и райская, что бессмертная, и через много-много лет волшебным образом придет на помощь – уже не щенку, а постаревшему барбосу с обгрызенными в драках ушами.

Защитники театра хватались за единственное преимущество театра перед кинематографом – общение зрителя с живым актером, как сейчас бы сказали – ауру личностного контакта, объединявшую сцену и зал, перехлестывавшую через рампу. Наплевать, – отвечали агитаторы кино, – зато «Человека-С-Киноаппаратом» можно послать в снега Чукотки и пески Туркестана, хоть на Огненную Землю, где никакой театр невозможен (в ту пору). Но тогда еще не было известно, что в мобильности кино скрывается вирус, способный погубить его. Этот вирус – отчуждение автора от своего создания и от зрителя. Действительно, если вы – актер, и ваш фильм смотрят в Акапулько или Конотопе, а сами вы в это время курите в коридоре Мосфильма, то вы не знаете, кто вас смотрит и почему, вы не общаетесь со зрителем, а зритель тоже общается не с вами, а с вполне отчужденными от вас тенями на полотне экрана. И ни о какой ауре личностного контакта туг и не мечтайте.

Кино нашло выход: создало звезду. Ведь актер-звезда – это уже не столько актер, сколько живой человек, переросший экранную роль и независимый от нее, вываливающийся из экрана на зрителя в своем собственном человеческом, а не актерском качестве. Когда афиша зазывает на фильм с Полом Ньюменом или Олегом Янковским, Ким Бейсингер или Натальей Негодой, то вас приглашают общаться с личностью артиста, а не с экранным героем. Через интервью, газетные репортажи, скандальную хронику вы знаете все о любимом артисте (вернее, вам кажется, что знаете, и эта иллюзия вас греет), он – будто ваш личный знакомый: не Сильвестр Сталлоне, а просто Слай, не Шварценеггер, а Шварци. Это его внеэкранное бытие присутствует и в экранном впечатлении: он будто стоит живой рядом с экраном. Тут-то и возрождается эффект личностной ауры, как в театре. Звезда – это элемент театра внутри кино. Сколько копий было сломано в спорах о том, что такое кинозвезда, зачем она нужна. А дело просто: она нужна потому, что человеку, как сказано у Тарковского в «Солярисе», не нужен мир, человеку нужен человек. Феномен звезды возник почти одновременно с самим кино, как необходимейшая его опора, как его тайный подземный театральный корень. Позже именно эта необходимость общаться с живым человеком, чувствовать внеэкранное бытие артиста породила такую странную штуку, как кинофестиваль.

Конечно, фестиваль – это и рынок, биржа, и место встреч продюсеров, режиссеров, возможность деловых контактов. Конечно же, это и кинопоказы. Но в первую очередь – это возможность для публики включиться в призрачный хоровод кино. Увидеть приехавших на фестиваль – специально для встречи с тобой – звезд, встать рядом с ними, попасть в объектив фоторепортера, и, достав с боя билет на престижный просмотр, поднимаясь по Красной лестнице в Канне или серой – в московском Доме кино, самому на мгновенье ощутить себя звездой, сыграть свою роль в этом спектакле.

Каннский фестиваль в этом нисколько не отличается от Московского. Та же толпа у входа, так же меняют билетики – «отдаю два утренних сеанса за один вечерний», гоняются за звездами. Может быть, лишь чуть веселей, без свойственной нам свирепости. И без грусти, если билетика не достал: погуляй вокруг, увидишь если не кино, то цирк. На набережной Круазетт – жонглеры, акробаты, мимы, клоуны, «живые статуи» – крашеные серебрянкой застывшие в причудливых позах молодые люди, у ног – шляпа с афишкой: «Подайте на подновление статуи»… Жандармы в черном, полицейские в белом – последние не хуже жонглеров весело и даже, ка-

40

жется, ласково манипулируют потоками автомобилей и пешеходов на тесных перекрестках, – тоже зрелище для москвича, с дрожью вспоминающего наших гаишных «мастеров машинного доения». Сюда бы их в командировку – на штрафах собрали бы больше, чем весь мировой заём России. А здешние только улыбаются.

Цвета фестиваля – черное и белое. На конкурсные просмотры по Красной лестнице плывет будто поток антрацита. Смокинги, платья дам – от шанелевских «пти нуар» до длинных бальных, от нахальных «топов» с лосинами – все сплошь черное без просвета. Блестками – манишки, декольтированные плечи и модная масть «платиновая блондинка». Черное здесь – униформа, знак принадлежности к ситуации, атрибут роли, а значит, тоже театральный костюм.

Нельзя сказать, что в Каннах что-то одно конкретное воплощает в себе театр. Нет, театр – это весь фестиваль. Весь город становится зрительным залом, развернутым к Дворцу фестивалей, как к сцене, и более того – город сам становится сценой в глазах всего мира, следящего за фестивалем по телевидению.

Дворец фестивалей идеально приспособлен к такого рода событиям. Гениальность архитектуры этого громадного здания в том, что архитектуры в нем не видно: оно воспринимается лишь как особым образом сформированное воздушное пространство, как некая застывшая в бетоне, стали и стекле идея человеческого общения. Это целый городок, раскинувшийся на семи этажах вверх и трех вниз, с лабиринтом коридоров, холлов, лестниц, лифтов, эскалаторов, различных уютных закоулков за раздвижными перегородками, где располагаются несколько десятков залов для просмотров, обсуждений и приемов, офисы и фестивальные службы, кафе и бары, пресс-бюро. Все сооружение организовано будто не архитектором, а режиссером и сценографом, создавшими идеальные мизансцены. Театральной декорацией выглядит и кинорынок. Белые шатры над голубыми бассейнами, красные ковры в открытых прохладному ветерку галереях. Дышится легко, и, смешно признаться, хочется порхать бабочкой… Ведь чем и торгуют на этом рынке, как не иллюзиями! Иллюзиями, закрепленными на пленке, но не ставшими от этого более реальными.

И ради этого живет весь киномир: раз в год слететься сюда, блеснуть, встретиться с себе подобными, перекинуться на птичьем языке: «Са va? – Са va!» – «Все хорошо? – Все хорошо!» – и разлететься по планете, чтобы снимать новое кино. Которое никто не будет смотреть просто так, без театра.

Кино спасается театром.

Дмитрий САЛЫНСКИЙ, кинорежиссер, ведущий редактор журнала «Видео-Асс ПРЕМЬЕР»

ТРИ ЦВЕТА: КАННСКИЙ

Помимо кинозвезд, акул кинобизнеса и курoрmнoй публики, Канн мобилизует целую армию журналистов (на сей раз их было около 4 тысяч). Как раз они о первую очередь, и вносят фермент брожения, формируют питательную среду, на которой возникает «каннский синдром», Так называют фестивальную горячку, ежегодно охватывающую кинематографический мир на подходе к маю. В Канне можно не только увидеть хорошее кино, но и приобщиться к волне всеобщего возбуждения, к сакральному ритуалу, к божественному «телу» кинематографа.

О Каннском фестивале принято рассказывать под несколькими типичными углами зрения. Всех интересуют: а) звезды, б) призы, в) самые громкие или скандальные фильмы из тех, что называют hot (жаркие). Еще одним благодатным сюжетом становятся «интриги в жюри», закулисная борьба между ведущими кинокомпаниями, между европейскими амбициями и голливудским могуществом. Фоном, натуральным для этих сюжетов, служит толпа фанов и зевак, денно и нощно пикетирующих каннскую лестницу.

Журналисты не просто творят фестивальную мифологию для непосвященных, но и опробуют ее в своей среде. Вот почему эта мифология столь заразительна: она не похожа на циничную пропагандистскую манипуляцию и пропущена каждым пишущим через личный опыт. Побывав хоть раз в Канне, он начинает рассматривать фестиваль как интимную часть своей жизни, без которой последняя становится неполноценной. Известны крайние случаи «каннской болезни» – навязчивый страх не получить на следующий год приглашение. Или боязнь потерять журналистский «пасс» – пропуск на просмотры и в фестивальный зал (легенда гласит, что этот волшебный пропуск нельзя восстановить даже по приказу президента Франции).

В отличие от режиссеров и кинозвезд, журналисты ездят в Канн регулярно, практически не пропуская ни года. Именно потому они становятся и творцами и хранителями, а нередко и персонажами каннского фольклора. Все знают журналистку из Праги, пропустившую один фестиваль, поскольку в это время лежала в роддоме – она была наказана тем, что «выпала из компьютера», и в следующем году оказалась не аккредитована. Известны несколько ветеранов пера, посетивших Каннский фестиваль 30, а то и 40 раз подряд: легко подсчитать, что 12 дней, проведенных здесь ежегодно, для них составляют в сумме до 15 месяцев чистого «каннского времени».

41

Впрочем, 12 дней – срок критический, и если бы фестиваль длился месяц, вряд ли до его конца дожили бы даже самые выносливые. Уже после шестого-седьмого дня иной ветеран норовит пройти сквозь стеклянную дверь и расшибает лоб. А случаев ограблений, краж и т.д. в Канне не счесть. Их жертвами чаще всего становятся именно журналисты – взмыленные, ночами не спящие, вечно куда-то спешащие и еще успевающие между делом пропустить глоток виски в пресс-баре. Замотанностью представителей второй древнейшей профессии пользуются те, кто тяготеет к первой, а также не менее квалифицированные каннские воры. Некоторые из них предусмотрительно аккредитовались на фестиваль – хотя бы под видом тех же журналистов. Иные сочетают киноманию с клептоманией. Так или иначе, одна наша соотечественница была обворована, когда с излишним вниманием взирала на экран, забыв о поставленной на пол сумочке. Не менее опасно оставлять вещи без присмотра хоть на минуту в пресс-центре. А потерянный «пасс» считается, по журналистской морали, возвращать почти неприлично – особенно, если пропуск розовый.

Здесь следует перейти к обстоятельству, объясняющему, что же, собственно, становится источником напряжения и выматывает журналистскую братию пуще ежедневных репортажей, бессонных ночей и неумеренного потребления кинопищи (4-5 фильмов и 3-4 часа сна ежесуточно) – это социальное расслоение. Хотя вся пресса – своего рода пролетариат фестиваля, внутри ее существует суровая иерархия. И не заметить ее может только дальтоник.

Прежде всего пресса делится на ежедневную и периодическую (еженедельники, ежемесячные журналы). Газетчики получают обычно розовые «пассы», корреспонденты журналов – голубые. Первые имеют преимущество перед вторыми при входе в любой кинозал. Логика проста: газетам нужна самая оперативная информация, журналы могут подождать. Да и любой фестиваль заинтересован в том. чтобы его осветили в первую очередь ежедневные издания – куй железо, пока горячо. Однако нет правил без исключений: существуют журналы («Сайт энд Саунд», «Кайе дю синема», «Премьер»), делающие погоду, существуют и корифеи в журналистском корпусе, чьих статей ждут с особым нетерпением. Все этой определяет окраску «пассов».

Самый элитный цвет – белый: его получают корреспонденты «Гардиан», «Нью-Йорк таймс», «Монд» и других наиболее влиятельных западных газет. Далее идут розовые «пассы» с желтым пятном: они, как и белые, дают право входа почти повсюду (за исключением вечерних «смокинговых» сеансов, куда нужен специальный билет). Потом следуют просто «розовые», и уже потом «голубые». Говорят, есть еще более низкая категория – «желтые», но мне таких встречать не приходилось.

Цветовые различия особенно бурно обсуждались на набережной Круазетт, когда показывалась трилогия Кесьлевского «Три цвета: синий, белый, красный». Каннский афоризм: «Как трудно быть голубым». При штурме очередного просмотрового зала, охраняемого «гориллами», можно было слышать крики наступающих журналистов: «Фашисты! Троцкисты! Но пасаран!» (дело происходило после показа фильма Кена Лоуча «Земля и свобода» о гражданской войне в Испании. А в другой раз пролезший без очереди «голубой», услышав от «розового» сакраментальное «Fuck you!», немедленно отреагировал: «Fuck you? O’key!»

Единственное действо в Канне, где журналистам не только приходится бороться за свои права, но и удается брать реванш – пресс-конференции.

Там чувствуется, что даже самые большие звезды немного заискивают перед прессой. А если и нет, их самоуверенность всегда можно сбить каверзным вопросом. Надо обладать умом и выдержкой Эммы Томпсон или нахальством Эйбела Феррары, чтобы отбить все атаки и самому перейти в наступление.

Бывают, впрочем, и вполне гармоничные пресс-конференции, где царит взаимная доброжелательность, и обе стороны раскрываются с лучшей стороны. Так было на встрече журналистов с создателями фильма «Женский монастырь» – почти 90-летним португальским классиком, режиссером Мануэлем ди Оливейрой, первой французской звездой Катрин Денев и остромодным американским актером Джоном Малковичем.

«Монастырь» – саркастическая притча о кознях дьявола, пособницей которого становится Денев, а игрушкой в его руках – Малкович. За персонажами и ситуациями маячат тени Гете и Шекспира, который, согласно высказанной в фильме гипотезе, был испанцем. Оливейра признался, что, плененный загадочной аурой Денев, мечтал снять ее еще 20 лет назад, но она была тогда уже очень знаменита, а он нет. Теперь актриса сама попросила мэтра написать для нее сценарий. «Шекспир и Денев – это будет хорошее сочетание», – подумал Оливейра. А актриса сравнила последнего с Бунюэлем (с которым много работала) на основе одной общей черты – мрачности. Денев не отрицала, что ей близка эта черта и она «верит в дьявола», ибо слишком много свидетельств его могущества. А Малкович, сыгравший немало «отрицательных» ролей, сказал, что ему тоже приходится верить, ибо он слишком обязан нечистому в своей карьере.

В заключение один из журналистов, утомленный теологическими спорами, осмелился задать светский вопрос: «Кто дизайнер платья мадам Денев?». На что звезда, в элегантном черном платье с декольте, скромно потупившись, ответила: «Вы имеете ввиду мой вдовий наряд? Ив Сен-Лоран».

Андрей ПЛАХОВ,

кинокритик, член бюро ФИПРЕССИ, Москва

ГОЛЛИВУД НЕ ПОЛУЧАЕТ НИЧЕГО

Каждый Kаннский фестиваль – это как бы очередное сражение европейской культуры с Голливудом. На сей раз победа в баталии досталась Старому Свету.

В нынешнем году ехать в Канн на первую половину кинофестиваля было ошибкой. Предчувствуя итоги, Жиль Жакоб потенциальных призеров приберег к финалу. «Подполье» Эмира Кустурицы («Золотая пальмовая ветвь») зрители увидели за пару дней до закрытия, «Ненависть» Матье Кассовица (приз за режиссуру) в последний, а «Взгляд Улисса» Тео Ангелолулоса (большой приз), как, впрочем, и последние работы Чжана Имоу и Мануэля ди Оливейры, в стык с этими триумфаторами. Разумеется, такой пасьянс не случаен. Среди множества очевидных причин меркантильные соображения сыграли, вероятно, немалую роль: не приглашать главных претендентов во второй раз еще и за наградой, поскольку режиссеры-звезды не фланируют по Круазетт и не гуляют в Канне весь срок.

Тем не менее по фестивальному разбегу, разочаровавшему меня, лучше всего судить о господствующих тенденциях в мировом кино. По любым измерениям – эстетическим, тематическим, производственным, технологическим – здесь было все: от авангардистского колосса стоимостью 14 миллионов долларов «Город погибших детей» Жан-Пьера Жене и Марка Каро до политического памфлета румына Мирчи Данелюка «Улитка сенатора», от саги о психологических аспектах борьбы за независимость Юго-западной Африки «Время» Сулеймана Сиссе до любимого публикой кондового реализма «Земли и свободы» Кена Лоуча о бессмысленности испанской гражданской войны, от социальной драмы «Рангун» Джона Бурмена о бирманской революции 1988 года до костюмных исторических зрелищ, к которым сегодня испытывают необъяснимую тягу английские режиссеры.

В кардинальном противостоянии современной визуальной культуры – США и остальной мир – сделан, на мой взгляд, очередной ход. Европа, принимая вызов индустрии, контролирующей четыре пятых экранного времени планеты, выставила на своем главном кинофоруме команду англичан (каждая четвертая картина основного конкурса – из Великобритании) с их добротными нравоучительными психологически нюансированными гигантами. Такое экстраординарное присутствие одной страны ассоциировалось у публики с ожиданием чего-то заведомо значительного.

Не получилось. Когда глаз попривык к чарам пленки «кодак», безупречному вкусу, большому размаху и по-английски выверенным сексуальным заморочкам представленных историй, у меня возникло чувство причудливой искусственности этих безусловно шикарных кинопостроек. Ученый-натуралист из «Ангелов и насекомых» Филиппа Хааса женится на дочери лорда, которая, как позже выяснилось, давно сожительствует с собственным братом. Размышления автора о порочности высшего общества викторианской эпохи, развернутые на фоне великолепных сцен псовой охоты, наблюдений за жизнью муравьев, бабочек и прочей энтомологической мелюзги, призывают нас еще и еще раз утвердиться в неоспариваемом нравственном императиве: инцест не есть хорошо!

Этически ориентирован и дебют англичанина Кристофера Хэмптона «Кэррингтон», повествующий о судьбе знаменитой художницы. Сложнейшая психологическая партитура образов в исполнении Эммы Томпсон и Джонатана Прайса (приз за лучшую мужскую роль) доказывает, что истинная любовь выше половых отношений. У героини запутаннейшие отношения с тремя мужчинами – гомо- и бисексуалами. «Я всегда исходил из принципа, – заявил в интервью постановщик картины, – что реальная жизнь куда интереснее и сложнее, чем выдумка, – она и есть единственная экранизация фантазии».

Фильм другого знаменитого англичанина Джеймса Айвори «Джефферсон в Париже» сделан по тем же клише: почти три часа нам подробнейшим образом рассказывают о том, как у великого американского демократа рождается чувство к собственной служанке-негритянке и на фоне бурных событий французской революции он отказывается от любовных романов с аристократками. Слишком нравоучительно, чересчур холодно, излишне подробно… При этом фильм подавался дорогостоящей рекламной кампанией в качестве «хита» фестиваля.

Нет, ни многочисленные английские фильмы, ни энергичные постмодернистские опыты молодых

42

французов не стали достойным ответом на вызов американской индустрии – его дали другие. Зато Голливуд в лучших внеконкурсных лентах Брайана Сингера и Гаса Ван Сента продемонстрировал свою готовность к адаптации европейского духовного опыта, дал понять, что уже хочет учитывать менталитет людей Старого Света. Разумеется, чтобы иметь возможность переварить эту культуру в интересах рынка.

Подождем следующего фестиваля и увидим, чей ход в затянувшемся противостоянии в очередной раз будет победным.

Даниил ДОНДУРЕЙ, главный редактор журнала «Искусство кино»

НА ЗЕРКАЛО НЕЧА ПЕНЯТЬ…

Если среди множества чувств, ежедневно охватывавших меня в Канне, выбрать одно, то это, конечно же, сожаление. Сожаление о том, что фестивальная программа, представляющая столь прекрасной издалека, на деле оказалась сухой и анемичной. Попытка возрождения Большого Стиля удалась лишь внешне. Техническое совершенство, кинематографическая каллиграфия официально отобранных картин, не смогли скрыть удивляющего равнодушия постановщиков, каковое не замедлило передаться зрителям.

Мне было глубоко безразлично, сойдет ли с ума король Георг. Изящные костюмы в «Ангелах и насекомых» интересовали меня куда больше, чем те нравственные страдания, которые вроде бы испытывали персонажи. Совершенная звуковая партитура «Женского монастыря» производила впечатление, несравнимое с тем, на что могли претендовать иные компоненты художественной структуры фильма: сюжет, режиссура, Катрин Денев и Джон Малкович. А когда даже убийство 12-летним мальчиком взрослого дяди становится лишь поводом для демонстрации невероятных возможностей современной кинотехники – свист и громкое улюлюкание, которыми журналисты наградили «Неоновую Библию», представляются не столь уж чрезмерными.

В этом году в значительно большей степени я сожалел о том, что не мог оказаться на Круазетт, скажем, десять лет назад. Тогда по знаменитой набережной фланировали иные люди. И фильмы показывались более живые. Тогда Эмир Кустурица получил свою первую «Пальмовую ветвь» за свежесть, талант, оригинальность и невероятную пронзительность. Ныне – за шумную броскость аттракционов, эффектно варьирующих темы, известные по предыдущим работам неистового боснийца.

Кстати, не симптоматично ли название фильма, увенчанного высшей наградой в этом году? Лента «Подполье» выиграла конкурс у «Ангелов и насекомых», «Улиток для сенатора», «Мертвеца», «Не забывай, что ты умрешь». Вокруг демонстрировались «Поцелуй смерти», «Умереть для…», а завершился каннский праздник фильмом «Быстрый и мертвый»!

Когда нет полнокровной кинематографической жизни, на авансцену выходит политика. Ситуация, знакомая нам по московским фестивалям.

К сожалению, в Канне она также имела место. Прокламируемый антиамериканизм французских кинодеятелей, разумеется, привел к тому, что Джон Депп уехал без приза за блистательное исполнение роли Эда Вуда, а Джим Джармуш – без награды за режиссуру «Мертвеца». Чтобы этого добиться, надо было сформировать «подходящее» жюри.

Недоумение, которое повсеместно вызывал список арбитров, в расчет не принималось. Главное – в год 100-летия кино отдать премии основного фестиваля планеты лентам, произведенным на исторической родине кинематографа! В наградном списке есть лишь одна картина, в создании которой не принимал участия французский капитал. Остальные пять награждений произведены «как надо».

Что до коллизии с противостоянием фильмов Ангелолулоса и Кустурицы, то, отдав предпочтение последнему, жюри, вряд ли про то ведая, вновь разыграло сценарий фестиваля 1960 года. Тогда в борьбе «Сладкой жизни» и «Приключения» победила яркая, отчаянная Феллиниевская фреска, столь «остро современная», что уже через несколько лет стала экспонатом киноархива. Фильм же Антониони и по сей день признается всеми одним из центральных произведений первого века кино.

Уверен – нечто похожее произойдет и с призерами этого года. Шумный Кустурица с надлежащими почестями будет препровожден в пантеон, а «Взгляд Одиссея» – единственная крупная картина конкурса – еще окажет немалое влияние на состояние и развитие кинопроцесса.

Главное же мое сожаление состоит в том, что Каннский фестиваль, являясь зеркалом киножизни, на этот раз показал отсутствие оной, в лучшем случае представив нам ее многочисленные заменители. Что ж, на то оно и зеркало, а на зеркало, как известно, неча пенять…

Сергей ЛАВРЕНТЬЕВ, кинокритик, Москва.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОДИНОКОГО МУРАВЬЯ

Герои фильма американца Филипа Хааса «Ангелы и насекомые», исследуя муравейники, нашёл их удивительно похожими на викторианское общество. Но, похоже, муравейник – это и Kаннский фестиваль, пятачок в несколько квадратных километров и триста пятьдесят кафе, где толкутся тысячи гостей и журналистов. У входа на престижные просмотры они оскорбляют друг друга, постоянно что-то теряют, ломают руки и ноги, гордо являются на презентации в гипсе и таинственным шепотом сплетничают о возможном победителе. Тем не менее, как в муравейнике, видимый хаос строго организован, из него и создаемся фестиваль.

43

Общему ритму подчиняются даже анархисты. С обязательностью государственных чиновников они на каждом фестивале закидывают кремовыми тортами какую-нибудь знаменитость. Позавчера – Годара, вчера – Бернара-Анри Леви, а сегодня, глядишь, нового министра культуры. На выходе из отеля «Карлтон», через окно лимузина. (Он и гадостей-то не успел никаких сделать). Только за то, что министр.

Карикатура из «Либерасьон» точно передает состояние ума загнанного кинокритика, утомленного пятью-шестью ежедневными просмотрами. Несчастный мечтает о ремейке «Броненосца «Потемкин», снятом Квентином Тарантино на ступеньках лестницы каннского Дворца Фестивалей.

В год столетия кинематографа все тряхнули стариной. Вспомнив каннскую традицию сорокалетней давности, какая-то американская старлетка скинула на Круазетт лифчик и дожидалась, пока сбегутся репортеры. Примерно так же долго, как не обнажались «звездочки», под сводами Дворца не звучал «Интернационал». В этом году его исполнили, правда, по-испански, в фильме англичанина Кена Лоуча «Земля и свобода». Голливуд отметил праздник, сняв биографию «самого плохого режиссера всех времен и народов» Эда Вуда. Примечательно, что даже история хронического неудачника, загубленного собственной бездарностью и алкоголем, американцы ухитрились превратить в историю успеха, торжества добродетели. Лучший памятник кинематографу – приехавший в Канн 86-летний португалец Мануэл ди Оливейра. До шестидесяти пяти лет он снял по лености всего три шедевра, остальное время жил в поместье и участвовал в автогонках. Когда революция 1974 года конфисковала его собственность, дедушка, дабы не умереть с голода, стал снимать по фильму в год, да так легко и непредсказуемо, что дай Бог молодым.

Ехать в этом году в Канн стоило хотя бы только ради одного фильма. Наверное, то, что мы испытывали на премьере «Подполья» Эмира Кустурицы, чувствовали зрители здешних премьер «Сладкой жизни» и «Таксиста». «Подполье» не отнести ни к одной из существующих стихий: то ли ураган, то ли рок-концерт, то ли землетрясение. Метафору «замороженного» времени, спрятанной на десятилетия в подполье ненависти, непрекращающейся мировой войны мог реализовать в современном кино только Кустурица с его даром видеть невидимое, облекать галлюцинации и символы в плоть и кровь. Подземные туннели, пересекающие Европу, уносящийся в океан острое, мертвый цыганский оркестр, наяривающий под толщей вод, зоопарк под бомбами, оживающая на блюде рыба, которую гости невозмутимо расстреливают из пистолетов, Кустурица не дает зрителям возможности перевести дыхание ни на секунду. Политическое, темпераментное кино оттеснило «большой стиль», съежившийся до размеров гетто костюмно-исторической постановки из восемнадцатого – девятнадцатого веков. Фильмы так рифмуются с современностью, что утреннюю хронику в газетах легко спутать с кинокритикой. Испанские коммунисты обиделись на Кена Лоуча, разыгравшего историю борьбы троцкистов и сталинистов в Испании тридцатых годов как классическую трагедию Корнеля о борьбе чувства и долга. Матье Кассовиц снял «Ненависть» об обществе, «падающем с пятидесятого этажа» и повторяющем в полете: «пока все в порядке…». Пока фильм шел, на улицах Гавра разыгралось как бы продолжение фильма-истории трех друзей, мстящих полиции за смерть друга.

Где политика – там и «политическая корректность», то бишь новый тоталитаризм. Ошалевшая режиссер-феминистка объявила показ своей ленты «только для женщин». Заплутавшего мужчину выкинула служба безопасности. Малиец Сулейман Суссе издал вопль под названием «Время» против апартеида, желая, кроме ненависти и презрения ко всем белым без исключения, никаких эмоций не пробуждать.

Дружнее и спокойнее всех держатся молодые американские независимые. Правда, большинству из них сильно попортил мозги Квентин Тарантино. Брайан Сингер в «Обычных подозреваемых» попытался перетарантинить «Бешеных псов» по запутанности интриги, а «Криминальное чтиво» – по количеству трупов, да сам и запутался. Зато выдумал наиболее страшного и неуловимого злодея современного кино Кайзера Сози. А Тарантино забрел на огонек в фильм

Роберто Родригеса «Десперадо», где стреляют во всех и изо всего, включая табуретки, утюги и гитарные чехлы. Не успел он рассказать персонажам анекдот, как ликвидировали и его.

Под занавес фестиваля лучше всего смотрелся буддийский вестерн Джима Джармуша «Мертвец». Его сопровождал в каталоге самый наглый в истории Канн комментарий Нила Янга: «Джим, я уверен, что все курильщики травы на много миль в округе выстроятся в очередь, чтобы посмотреть этот фильм». Я же достиг блаженного состояния совсем от другой картины, и, подобно одинокому ковбою Уильяму Блейку, растворился в жаркой эйфории каннского испытания-праздника.

Михаил ТРОФИМЕНКОВ, кинокритик, Санкт-Петербург

НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ

Было это давно. Вдоль набережной Круазетт развешаны плакаты с «Троицей». Фестиваль ждал «Андрея Рублева», но из-за гнусного цензурного запреты его не привезли. Однако время всё расставило по местам. Ныне на огромном панно над входом во Дворец кино изображены Куросава, Феллини, Хичкок, Антониони, Тарковский…

История еще не сказала своего последнего слова. Участникам фестиваля раздавали газету из Сан-Пауло, редакция которой провела опрос ста критиков разных стран, дабы в очередной раз определить десять лучших фильмов всех времен и народов. Россия заявила «Рублева», Зеркало» и «Жертвоприношение», но в десятку они не попали, как и фильмы Гриффита или Чаплина. Ничего, подождем.

Московский кинофестиваль упрекали в политизации. И поделом. Вероятно, в какой-то мере это участь всех фестивалей, не исключая Каннский. Замыслы двух картин, удостоенных призов («Подполье» и «Взгляд Улисса»), рождены историей Балкан. Редко кто из критиков не прибегнул к расхожей метафоре: в зале Дворца кино прогремели выстрелы из-под Сараева. Интересно, что обе картины оказались самыми долгими, каждая заняла три часа. На мой взгляд повествование Тео Ангелопуса о нынешнем Улиссе, путешествующем не только по Балканам, но и по годам, обнаружило «эффект большой рамы». Эпические размеры великоваты для персонажей, нередко силуэтных, а иногда и просто плакатных. Трудно отрешиться от мысли, какой же надо обладать уверенностью, чтобы на три часа замкнуть людей в темноте душноватого зала, когда там, на воле – море, солнце, девушки, белые яхты, – словом, реальная, а не придуманная жизнь, на которую люди тратят время. Притом, делают это охотно, что можно понять: изображение технически великолепно, система «долби» погружает публику в мир натуральных звуков. Аудитория чутко (смеясь и аплодируя) реагирует на юмор и красивый кадр. И все же – три часа…

Впрочем, на фестиваль и приезжают именно для того, чтобы смотреть фильмы. Многие из них весьма лобопытны. Тот же «Взляд Улисса» отличается своеобразным замыслом, когда публицистика как бы вмонтирована в плоть кадров. А картина «Земля и свобода» Кена Лоуча об испанской войне, которой критики выставили наивысший балл? А английские ленты «Кэррингтон» и «Безумие короля Георга», снятые с удивительным ощущением пейзажа и человеческой натуры? Недаром они оказались премированы по часто актерской игры.

Кинорынок раскинулся под шатрами, один из них арендует «Росэкслортфильм». В обиходе этот шатер именуется «стендом». Здесь встречаются, обмениваются информацией, литературой, билетами: «Был на стенде?», «Позвони на стенд .» Есть и малая коммерция: надень бабочку, поднимись по ступеням красного ковра Дворца кино навстречу блицам, а назавтра ищи себя на фоках, которые выставлены для обозрения и для продажи.

Всюду горы литературы – лакированной, рекламной. заманчивой, доступной. Только собирай, что мы и делаем, с ужасом думая, как увезти эту ношу. Ведь дома ждет «наука на ротапринте», ничтожные гаражи и надежда, что завтрашние историки и исследователи с почтением будут вчитываться в это типографски блеклые тексты, находя в них отпечатки смутного и будоражащего времени.

Фестиваль немыслим без приемов. Американцы приглашают на загородную виллу. В зале, декорированном кумачом, на стене портрет человека с бородой, раздают либретто фильма «Чайковский. Секрет». Надо бы развернуть застольную дискуссию, но разворачиваются салфетки. Других гостей не пускают: «Только для русских!» Дожили, наконец-то… И все равно хочется на улицу Жоржа Дольфуса, где мы обитаем. При разъезде двухметровых хихикающих дев помещают в лимузины, которым тесно на дорожках виллы, русских просят посторониться – толпимся на обочине. В долгожданном автобусе на обратном пути коллеги нервно шутят. И впрямь, положение: с одной стороны – «Только для русских!», с другой – «Русские, на обочину!». В этих двух репликах заключена по-своему знаменательная дилемма наших дней. О родине не забудешь. В электричку с непорезанными сиденьями входит пьяный, начинает выражаться, ни одного слова не понять, но интонация, интонация! До боли знакомая, под нее свободно ложится российская, столь распространенная сегодня в быту и в фильмах «неформальная лексика». Подъезжаем к Монако, тора пробита лифтами, нажал кнопку – и любуйся прославленным видом с вершины. Хозяин кафе, узнав, откуда мы, поднимает большой палец: «Кураж!» Что же еще остается…

Марк ЗАК, киновед, Москва

44

Монтируя снятый нами в Каннах телевизионный материал о фестивале, ещё раз посмотрел самые интересные моменты. Захватывающее зрелище…

СКВОЗЬ ТЕЛЕКАМЕРУ

Начну с конца. Закрытие. Я с оператором Борисом Лазаревым – на одной из телевизионных точек у главной лестницы. Прошли уже все – и жюри с Жанной Моро, и звезды – Кароль Буке, Хью Грант, Энди Гарсиа, режиссеры Ангелопулос, Кустурица, Кассовиц… Нет пока одной Шэрон Стоун. Семь часов. Лестница пуста. Многие задаются вопросом – а приедет ли она? Напряжение нарастает. Девушка позади меня протягивает фотоаппарат – я развожу руками: нет, занят! Задержать церемонию закрытия на двадцать минут – как можно это себе позволить?! Но вот служба безопасности засуетилась, наконец-то появилась машина с эскортом. И тут толпа начинает скандировать: «Шэрон! Шэ-рон!..» Пять минут длился ее проход по лестнице. Все забыли в эти минуты, что идет закрытие фестиваля, вручение наград. Что-то дрогнуло в сердце, защемило, и подумалось: вот это и есть праздник, праздник кино. Шэрон выиграла этот финальный раунд на парадной лестнице для Америки. А через 25 минут она вручила «Золотую пальмовую ветвь» Эмиру Кустурице…

Фильмы Горана Паскалевича «Другая Америка», «Подполье» Эмира Кустурицы и «Взгляд Улисса» Тео Ангелолулоса, вызвали целую дискуссию о Балканах в кулуарах фестиваля. Картина Паскалевича – это история югославской семьи, которая эмигрировала в Америку. Рассказана она трогательно, реалистически и сыгранна прекрасными актерами англичанином Томом Конти и югославом Мики Манойловичем. Конти со смехом рассказывал мне, что в ней были заняты исполнители десяти национальностей, поначалу они не понимали друг друга, но потом все уладилось.

Пьер Ришар. Встреча с ним была запланирована еще в Москве. Почти каждый день я созванивался с моим коллегой – продюсером Александром Гиденко, который по моей просьбе организовал эту встречу. Только в последний момент Ришар дал нам краткое интервью для телевидения. Он как всегда был быстр, торопился. И даже когда оператор заметил, что шнурок его ботинка развязался, тот махнул рукой – мол, ведь я Ришар! – и растворился в толпе. «Золотая камера» – единственный денежный приз фестиваля. 300 миллионов франков выделяет с 1988 года спонсор фестиваля всемирно известная компания «Кодак». Председатель жюри Мишель Девиль особо отметил большую конкурентную борьбу. Победила на этот раз иранская картина «Белый шар».

Один из вице-президентов компании «Кодак» Дэвид Велле рассказал, что сегодняшняя работа компании в России – это продажа фотоматериалов и профессиональной пленки на сотни тысяч долларов. С российским рынком сегодня должен считаться Запад.

Русских фильмов в основной программе не было. Может, и к лучшему: надо готовиться к более серьезному наступлению.

Ермухан БЕКМАХАНОВ, продюсер, кинокритик, Москва

Стенд эстонских кинематографистов на каннском кинорынке находился в подвале Дворца Фестивалей, на перекрестке всех путей. lНепосредственное соседство было неплохое: рядом с нами были югославы, чехи, венгры, итальянцы с одной стороны, а с другой – бизнесмены в черных костюмах, с галстуками – распространители порнографических фильмов. Ситуация вполне в духе неписанных каннских законов, где все себя уважающие страны и кинокомпании стараются по мере возможностей своего кошелька и знатности устроиться в резиденциях на набережной Круазетт.

ЭСТОНЦЫ В КАННСКОМ «БУНКЕРЕ»

Пока мы не можем, как, например, финны, сделать по правилам этого мира сильный ход – они в этом году отделились от стенда Скандинавского кино и ютились в отдельной резиденции. После успешного продвижения финского кино на прошлогоднем Каннском фестивале и кинорынке они могут уже быть уверенными, что потенциальный клиент их знает и найдет.

В дворцовом подвале или «бункере», как его ласково все называют, никогда не встретишь представителей больших студий, но зато тут самое подходящее место для новопришельца. Быть впервые в Каннах – это прежде всего давать всем знать, что ты существуешь. А делать это очень просто, если учитывать опыт людей, обслуживающих наш стенд, которым пришлось давать за это время интервью для разных теле- и радиостанций, плюс коллегам из других стран. Смешно, но порой пришлось и объяснять, где эта Эстония находится, не является ли она островным государством или частью Азии. В Эстонии фильмы начали выпускать с 20-х годов, а в недрах советского кино творческий и технический потенциал возросло возможности готовить около десятка полнометражных игровых фильмов в год. После обретения самостоятельности у нас делалось два игровых, в 1994 – три, в текущем году хорошо, если будет один фильм. Анимационных картин снято в 1994 году четыре, в 1995 – шесть. Документальных лент еще год назад запускали двадцать, а в этом году – только десять. 520 тысяч долларов – сумма, которую в среднем эстонское кино получает в год из государственного бюджета, не очень-то велика. Это не плач, а трезвая констатация реальной ситуации, в которой находимся.

Тем не менее мы оказались в Канне, и для нас это первая попытка войти в профессиональный мир кино самостоятельно. Без участия в общем кинобизнесе сложно организовать распространение наших фильмов за границей даже если есть, что предложить на продажу. А если нет кому продавать, то для чего тогда производить?! Канн в этом смысле дал нам больше контактов и полезных уроков, чем бесплодные теоретические споры о будущем эстонского кино.

Тийна ЛОКК, продюсер, кинокритик, Таллинн

45

«РУССКАЯ ВЕСНА» ГОТОВИТСЯ К ОСЕНИ

Они именуют себя русскими и свою встречу в тот майский вечер назвали «Русская весна». Мохнатые зонты секвойи, причудливые нагромождения красных скал, ласковый говорок теплого моря –Россия? В тот вечер здесь была Россия. На виллу, расположенную на берегу Средиземного моря под Тулоном, со всего Лазурного берега съехались люди, которые не делились на потомков первой, второй или какой-нибудь другой волны эмиграции, а считали себя по крови, по сердцу или по расположению души людьми русскими.

Ни общины, ни колонии выходцев из России здесь, на юге Франции, нет. Наши земляки – французы в полном смысле этого слова: они говорят по-французски и своим трудом преумножают мощь французской экономики. Но любовь к родине предков и неравнодушие к судьбе современной России заставляют их время от времени находить друг друга, чтобы побыть вместе.

Вот и в тот день был концерт из произведений Вивальди, романсы на слова Пушкина исполняла солистка Миланского театра «Ла Скала» (родом из Сербии, а потому уверенно считавшая, что она тоже русская), ужин сопровождался игрой на баяне и балалайке. А кульминацией вечера стало объявление утвержденных дат третьего Фестиваля русского кино в Сан-Рафаэле. В этом году он пройдет с 13 по 20 октября. Этот праздник стал традиционным, его здесь уже ждут.

Мы привезем им наше кино – боль и надежду той страны, которую они так любят. Наш фестиваль начинается. «Русская осень» на Лазурном берегу встретит нас теплом!

На снимках:

Вечер «Русская весна» почтили своим присутствие работники российского консульства в Марселе во главе с генеральным консулом Д. Тарабриным (на снимке третий слева). В центре снимка в белом костюме – Георгий Климов, более русский, чем француз, известный на Лазурном берегу своей деятельностью по духовному объединению выходцев из России.

Солирует знаменитый Кристиан Мендоз.

О том, как формируется программа фестиваля, рассказывает французским журналистам главный редактор Издательского дома «Видео-Асс» Владимир Борее.

Елена КРЫМОВА

46

Pages: 1 2

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Яндекс.Метрика Сайт в Google+