Рецензии и отзывы на фильмы 1971-го года

Блистательная неправда

Д. Данин

«Хроника Хеллстрома» («The Hellstrom Chronicle»). Автор сценария Дэвид Зельтцер. Режиссер Уолои Грин. Операторы Хельмут Барт, Уолон Грин, Кен Миддлхэм, Кобаяси, Джеральд Томпсон. Производство «Уолтер Продакшнз» (США).

Об этой научно-художественной картине я наслушался восторженных отзывов задолго до того, как мне не посчастливилось ее посмотреть. Это не описка. В самом деле – не посчастливилось. Я уходил из зала подавленный и не мог отделаться от ощущения, что надо мною – над содержимым моей черепной коробки, над тем, что делает меня представителем вида homo sapiens, – в течение ста минут совершалось бессмысленное и расчетливое насилие. Не заслуженное человеческим родом, как ни греховно его существование. И не заслуженное мною, как одним из грешных и малых сил. Незаслуженное и унижающее.

А как же восторженные суждения других – ближних и дальних? Что звучало в этих суждениях?

Дело в том, что и я – вопреки и наперекор своей подавленности – тоже произносил восторженные слова. В них звучало восхищение ошеломляющей выразительностью натурных съемок, воспроизводящих на пленке живую плоть этой картины. Буквально – живую!

Эта плоть жила на экране: двигалась, нежилась, вздыхала, жрала, наблюдала, осторожничала, совокуплялась, пряталась, танцевала, нападала, трусила, суетилась, отдыхала, ждала, подстерегала, благодушествовала, гибла… Она делала все, что может делать плоть. И была вызывающе многоцветной, демонстрируя всю палитру мира – всю музыку и всю фактуру воплощенных спектральных возможностей: была она, эта красочная плоть, блестящей и матовой, глянцевитой и тусклой, жирной и призрачной, прозрачной и бархатистой, акварельной и гуашной, крапчатой и полосатой, литой и переливающейся… Кажется, все глаголы и все прилагательные понадобились бы для ее поэтического описания. Или хотя бы только прейскурантного перечисления.

Фантастически прекрасное и фантастически уродливое было искусно свито в единый жгут стоминутной длины. И он цепко держал нас на привязи – все сто минут. Современная оптика и цветная кинопленка плотоядно пиршествовали на наших глазах. Операторское искусство и наблюдательность биологов были неотразимо содержательны. Разве этого недостаточно для восхищения?

Если бы еще авторы не изгибали сплетенный ими жгут петлей, а изогнув, не старались накинуть нам на шею… – бесценным был бы этот фильм! И, вероятно, его стоило бы признать лучшим натурным фильмом последних лет. Но авторы изогнули петлю и пожелали, чтобы мы, их современники, просунули в нее

149

голову. И бесценное приобрело вполне реальную цену на шумной ярмарке расхожих идей нашего высокоученого века. И нельзя не поразмыслить – какова же она, эта цена? А фильм назывался – «Хроника Хеллстрома».

Молва сильнее рекламы. Без зазывно-соблазнительных щитов на городских площадях это название стало громким во время Московского международного кинофестиваля минувшего года.

Короткая аннотация отрекомендовала «Хронику» формулой безусловного признания.

 «Этот фильм показывает жизнь насекомых во всем ее разнообразии. Кадры, уникальные по красоте и научной достоверности, представляют интерес как для специалистов, так и для широкой публики».

Совершенно верно. И сверх того, утешительно: зритель не обязан быть энтомологом, чтобы судить этот фильм. И может не опасаться упреков в некомпетентности со стороны инакомыслящих. Еще бы! Аннотация умолчала о главном: фильм повествует не столько о насекомых, сколько о далекой судьбе рода человеческого. Далекой и безотрадной. А неопределенная даль времен – в чьей она компетенции?

Вступительная фраза фильма звучит так: «Земля рождалась не в нежных объятиях любви, а в грубом насилии».

Заключительная фраза – как эхо: «Победитель тот, кто выживает последним».

В обрамлении этих двух угрюмых сентенций движется кинорассказ о беспримерной жизнеспособности огромного класса маленьких живых существ, начавших триста миллионов лет назад заселять рожденную в грубом насилии Землю и собирающихся, по прогнозу авторов, остаться на ней победителями, то есть теми, кто в будущем заставит исчезнуть с лица Земли всю прочую органику, дабы за ее счет выжить последними.

Так как в грубую эпоху родовых схваток природы, рождавшей Землю, кинокамеры еще не было и кинооператоров не существовало, авторы проиллюстрировали вступительную фразу условным зрелищем макетных катаклизмов. Реки безжалостного огня. Океаны раскаленной лавы. Грохот геологических передряг… Ярко, громко, декоративно и – не страшно. Между прочим, потому не страшно, что сознание отмечает: да ведь это предыстория жизни – ее самой еще не было и не над чем было совершаться насилию и некому было гибнуть в этом грохоте и огне. И значит – некого жалеть, хотя бы задним числом. Словом, не страшно оттого, что не за кого страшиться: ни за дерево, ни за птицу, ни за двуногое млекопитающее. И этот мотив важнее и глубже улыбчивого понимания, что ужасы первозданного хаоса на экране – студийная условность, а не документ.

Театр – извечно не документ. Меж тем, сколько честных платков намокало перед подмостками всех веков – было бы по ком сокрушаться!.. Этого предостаточно человеку – единственному (кажется, все-таки, единственному?) вместилищу нравственных начал. Одно из них – в сочувствии живому. Под скрежет лесопилок, сквозь охотничью канонаду, над безмолвием рыболовных сетей – вековечный и неумолчный крик Маугли, обращенный ко всему живому: «Мы с тобою одной крови, ты и я!»

Но это так, походя, между строк: не по воле логики, а по воле настроения этого разговора о «Хронике Хеллстрома».

Хотя и оставляющий нас вполне равнодушными да и вообще не обязательный для рассказа о мире членистоногих мрачный зачин этой «Хроники» работает, однако, в согласии с замыслом авторов. А им хотелось внушить нам с первых кадров:

– Забудьте обо всяком сентиментальном вздоре, вроде нежных объятий любви. Помните о проклятье насилия, искони тяготеющем надо всем, чему Земля дала жизнь. И не удивляйтесь, если конец нашей хроники живого окажется под стать ее началу…

Вся последующая смена ошеломляющих кадров – непрерывное доказательство этого пророчества. И по внешним признакам – доказательство научное. Тут уж все документи-

150

ровано неподкупной кинокамерой. Все подлинно. И в подлинности своей впрямь страшновато.

…Нашествие слепых муравьев, не видящих и не понимающих никаких преград: неостановимые носители смерти, они настигают и уничтожают даже змею, напрасно спасающуюся па дереве.

…Налеты саранчи, оставляющей за собою мертвые пространства там, где только что тянулась к солнцу зеленая жизнь.

…Неистовость паучихи, без тени великодушия пожирающей супруга тотчас после мгновений любви. (Неважно, что пауки к разряду насекомых не принадлежат, это оговорено, а эффект – он необходим.)

Все подлинно. Всему этому несть числа. И все неопровержимо. И с глазами, полными… Вы думаете – страха и печали? Нет, нет… С глазами, полными злорадной иронии и маниакального блеска, молодой ученый-естественник Хеллстром предупреждает с экрана беспечное человечество: вот наше с вами будущее! Наша судьба. Наши могильщики. Насекомые будут праздновать тризну.

…Самые тягостные из этих кадров муравьиные – сняты с такой нарочитой беспощадностью, что на минуту возникает даже сомнение – а вправду ли естественно-научный фильм нам показывают! Может быть, это просто метафора в духе Норберта Випера: «если бы человек принял муравьиное общество за образец, он жил бы в фашистском государстве»?

Но когда бы авторы действительно хотели создать такую политическую притчу, и не более того, зачем им понадобилось так щедро живописать мир насекомых, в котором муравьи (и их коллеги – «фашисты-термиты») – лишь одна из ипостасей великого многообразия возможностей и форм? Нет, если этот фильм и притча, то вовсе не политически обнаженная. Она мудреней. Авторы хотят сказать именно то, что говорят: да, насекомые будут праздновать тризну. Они – наши могильщики.

Однако почему же? Отчего им такая высокая честь?

Экрану вопросов не задают. Даже научному. И зрителю в темном зале остается довольствоваться разъяснением только тех недоумений, до каких экран заранее соблаговолил снизойти. Хеллстром отвечает:

– …Они потому станут нашими могильщиками, что за ними сотни миллионов лет эволюции. Они уже доказали, что могут пережить все. Развитие их продолжается, ибо способность к приспособлению у них безгранична. А человеку это не дано. Вид homo sapiens развивается, всего лишь подчиняя себе природу. Но умение приспосабливаться могущественней власти…

И вот на экране иллюстрация: захотев одолеть саранчу, человек придумал яды, а саранча породила потомство, адаптированное к этим ядам, а когда он придумал новые она приспособилась и к ним.

И блеск в глазах становится еще маниакальней, а ирония – еще злорадней:

– …Инстинкт сильнее разума, потому что там, где нет ума, нет и глупости!

Это звучит правдой. Или – точнее – кажется правдой, оттого что высказано хорошо. Надо бы огорчиться за человека, который вместе с умом автоматически обзавелся глупостью, как тенью, и стал беспомощней неразумных. Но не получается огорчения. Напротив: с безупречной логичностью тут

вдруг проглядывает надежда легко спастись от похоронной логики Хеллстрома. Стоит только поверить ему, как осеняет догадка: а не отражен ли и в этой логике человеческий ум вместе со своей неотвязной тенью? Или менее вежливо: не прячется ли здесь где-то глупость – обыкновеннейшая глупость, притворяющаяся научной?

Судя по всему, Хеллстрому не в новинку выслушивать такое подозрение. В первую же минуту своего появления на экране, глядя на нас прозрачно-голубыми глазами тайно-порочного ангела («ангела падения», как говорил Ходасевич), он представляется:

– Обо мне поговаривают, что я идиот…

И улыбка превосходства. И объяснение,

что это вовсе не обижает: таков уж удел всех одержимых в пауке… Есть у одержимых эта

151

привлекательная черта: они никогда не оскорбляются за себя, только за свою идею.

Но что поделаешь, когда их идеи менее всего принадлежат науке и просто сами напрашиваются на хулу?

А впрочем, подумалось, может быть, не надо говорить об этой картине серьезно, да еще гневно. Может быть, лучше отшутиться: назначить авторам свидание через тысячу лет под старую присказку – «поживем-увидим!». Оно бы и вправду хорошо, да авторы не шутят… И вместе с Хеллстромом не явятся на далекое свидание – они собираются погибнуть раньше…

И совершенно зря собираются. Хеллстром их обманывает. И даже не тонко, а как-то небрежно.

Отчего бы им не спросить у него, а почему, собственно, способность слепого приспособления к условиям бытия могущественней разумной власти над этими условиями? Разве целенаправленный поиск не объемлет случайный перебор возможностей, как большее объемлет меньшее? Разве в движении по компасу нет преимущества перед блужданием наугад?

Вот ведь не хватило насекомым для покорения Земли трехсот миллионов лет их предыдущей истории. А по логике Хеллстрома, она была неизменно славной историей – им, черт возьми, все удавалось, этим маленьким существам.

Теперь же приходится откладывать их победу на будущее. А ведь, по логике Хеллстрома, ее гораздо легче было одержать в прошлом – особенно в те блаженные эпохи, когда «на подвижной лестнице Ламарка» насекомые занимали высшую ступень и были временным венцом эволюции. Почему бы им тогда не уничтожить все, что собиралось стать сильнее и уже становилась сильнее?

И, конечно, будущее их не сделалось отрадней, когда жизнь на Земле «прошла разряды насекомых с наливными рюмочками глаз» и неумолимый ход эволюции создал более высокие формы живого. Ящеры Азии и муравьеды Америки с тоской и вожделением смотрели бы «Хронику Хеллстрома» и велели бы своим детенышам обязательно сходить на дневной сеанс – ради воспитания оптимизма: что может быть сладостней, чем поглазеть на грядущее изобилие муравьев и термитов! И детеныши, вместе с папами и мамами, предались бы мечтательной переоценке истории: как жаль, что такого изобилия не знали наши предки, а то мы давно уже владели бы всей Землей…

И совсем безнадежным стало дело насекомых, когда они позволили появиться на Земле, а главное – выжить вертикальному виду homo sapiens. Такому уязвимому виду – только-то и умеющему, что противостоять неисчислимым бедам, но способному – несмотря на всю свою глупость – приводить в подчинение враждебные силы природы.

Триста миллионов лет прозевали крошечные злодеи Хеллстрома, а теперь уже поздно!

Терроризованные авторы «Хроники», право же, могли припомнить обнадеживающий исторический факт… Три-четыре поколения (все зависит от того, как считать) отделяют нас от времен Пастера. Не так уж много биологов и врачей успели за этот срок пожить и поработать на Земле. Однако даже такому небольшому отряду представителей вида homo sapiens понадобилось меньше ста лет, чтобы избавить свой вид (еще не окончательно, но уже всерьез!) от смертоносного разгула былых эпидемий. Стоило человеку узнать о существовании невидимого мира вредоносных микробов, как он начал немедленно и с успехом противопоставлять свою волю их дьявольскому могуществу.

…На редкость удачно всплыло здесь это слово – микробы.

Их легионы безусловно древнее, чем класс насекомых. А способность к приспособлению еще виртуозней. И по логике Хеллстрома, у них еще больше шансов выжить последними. И всегда было больше шансов на это. И временем для победы они располагали несравненно большим – миллиардами лет. И когда бы логика Хеллстрома была логикой самой природы, членистоногие давно распростились

152

бы с отрадою жизни на враждебной Земле. Но даже если не заглядывать в прошлое, все равно сразу видно, что бессмысленно сулить им удел будущих победителей: надо было предпочесть простейших. И сочинять другую «Хронику».

Логика Хеллстрома взрывает самое себя изнутри. Обманная суть этой небрежной и устрашающей логики с наукой не соседствует: жизнь природы рисуется ей, как игра в одни ворота. А эта жизнь – хитросплетенный саморегулирующийся процесс. В нем все не только враждебны, но и надобны всем. И все надобно всему. И он никому не позволяет безмерно преувеличивать свои права. И даже homo sapiens, покоряя природу, вынужден охранять ее от самого себя. И чем дальше, тем решительней и разумней.

Борьба за существование не есть борьба за несуществование всех других. После «Хроники Хеллстрома» остается, расширив от ужаса глаза, приняться за повальное истребление зловредных малышей, поющих нам отходную. Осторожно! Лучше вспомнить детский плакатик на опушке леса: «Ребята, берегите муравьев! Они – санитары леса!»

Вот так-то… Все сложнее и умней на белом свете.

На этом можно бы и кончить. Но не выходят у меня из головы глаза Хеллстрома – их маниакальный блеск и чуть ироническое злорадство. Откуда это у исследователя природы? Что за наваждение?

И вдруг открытие: да он же вовсе не исследователь природы – не натуралист, не энтомолог, не биолог! Он – вымышленное лицо. И недаром его играет актер. Несомненно, хорошо играет. Но что за роль ему дана? Что лежит за околонаучным текстом, который продиктовал ему сценарист Зельтцер? И что скрывается за мнимоученой повадкой, которой научил его режиссер Грин?

И не потому ли авторы разрешили своему герою быть таким небрежным в аргументации, что совсем не о научной идее заботились и не поисками правды природы вдохновлялись?

…В 20-х годах в Копенгагене с выдающимся физиком-теоретиком Вольфгангом Паули случилось занятное происшествие. Поглощенный безысходными размышлениями над одной не дававшейся в руки квантовой проблемой, он остановился на людном углу. Стоял и думал. Внезапно он услышал за плечом сильный голос: «Думай о боге!» (а по другому варианту: «Думай о смерти!»). Вздрогнув, Паули обернулся и увидел: маниакальные глаза – злорадный блеск. Это был уличный проповедник – добровольный и одержимый пастырь заблудшего человечества.

Не это ли и есть родословная Хеллстрома?!

Она тянется через века. У нее множество ипостасей. Вариант Хеллстрома восходит к Апокалипсису – загадочно-зловещему сочинению двухтысячелетней давности. Еще не слишком нагрешившему человечеству уже тогда была обещана погибель:

«…И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; … и дана ему власть умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными».

Это откровение Иоанна должно было показать людям, «чему надлежит быть вскоре», именно показать (настаивает Апокалипсис), показать – это страшнее, чем объяснить.

«…И вышла из дыма саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы».

Тут уж слышится просто голос Хеллстрома. Это его видение. Почти плагиат из Иоанна Богослова. С той, однако, разницей, что власть умерщвлять ныне дается саранче не от имени мстительного бога, а от имени неразумной природы, и возвещает то, «чему надлежит быть вскоре», не отчаявшийся пустынник на острове Патмос, а притворяющийся современным ученым экранный проповедник на острове Манхеттен. Вот прогресс двадцати столетий! Отчаявшемуся пустыннику кто в наш век поверит? А современному ученому кто рискнет не поверить?

Энтомологический Апокалипсис – поразительное новшество в сфере мрачных пророчеств, сопутствующих научной революции наших дней. До сих пор такие пророчества

153

обосновывались гораздо солидней. И не бывали совсем уж беспочвенными.

Помню где-то прочитанное выражение – «ядерный Армагеддон». Армагеддон – это из того самого откровения Иоанна: географическое место, где прольется на человеков чаша гнева и горы рухнут. Перспектива ядерной войны тотчас породила пророков тотального пессимизма. Возник Атомный Апокалипсис: каркающее пророчество неизбежного самоубийства человечества. Неизбежного и скорого. Логическим скачком гадательная возможность была превращена в неминуемую действительность. И, вероятно, миллионам людей была отравлена все-таки еще длящаяся жизнь: им ведь научно объяснили, что она не имеет смысла и решительно ничего не весит на весах истории.

А потом появился Кибернетический Апокалипсис. Еще одно ультрасовременное каркающее прорицание: род людской погубит племя самовоспроизводящихся роботов, когда они, созданные гением человека, неминуемо выйдут из-под его контроля. Неминуемо? А как же! Тот же логический скачок и то же скорбно-злорадное торжество тотальных пессимистов.

А потом – Космический Апокалипсис: летающие блюдца… мы под наблюдением инопланетных пришельцев… они – наша судьба.

А потом – Демографический Апокалипсис: количество землян растет по экспоненте – удвоение каждые пятьдесят лет – легко сосчитать, когда перенаселенность приведет человечество к непременной катастрофе.

А потом – Экологический Апокалипсис: человек только и делает, что ссорится с природой; загрязняет воды, портит атмосферу, сводит леса, калечит почву; короче – готовит неотвратимую погибель самому себе.

А потом… Есть еще немало этих «потом». Но вот и последнее слово каркающей философии: оказывается, еще и насекомые занесли над человечеством свои карающие ножки! Однако этот Энтомологический кипоапокалипсис уже так бессодержателен и произволен, что возникает утешительная мысль: может быть, это долгожданный кризис жанра и начало упадка тотального пессимизма?

Хорошо бы так! Человечеству довольно реальных проблем и мучить его воображение выдуманными – бесчеловечно.

Едва написалась эта фраза о бессодержательности и произвольности пророчества Хеллстрома, как вспомнился каверзный вопрос, который я тщательно обходил, не находя на него удовлетворительного ответа и потому опасаясь втайне, что такой ответ вдруг обезоружит. критику картины. Вопрос звучал бесхитростно: а почему авторы «Хроники» поручили роль наших могильщиков все-таки насекомым, а не другой и более страшной микроживности планеты? Я решил узнать мнение биолога и писателя Дмитрия Сухарева – его двойное подданство в науке и в искусстве тут было как нельзя более кстати. И я услышал ответ, в самом деле обезоруживающий:

– Да ведь им, авторам, необходимо было красочное зрелище. Оттого и насекомые. Это же цветное кино, согласитесь…

Я согласился. Безоговорочно и с облегчением. Но вместе и пожалел, что не задал этого вопроса раньше: сколько слов истратилось напрасно, когда все объясняется так непринужденно! Однако тут же, вместе с маниакальными глазами Хеллстрома, мне припомнились восторженные глаза ближних и дальних, покоренных его «Хроникой», и я подумал: нет, пожалуй, слова все же были потрачены не напрасно.

154

Данин Д. Блистательная неправда // Искусство кино. – 1972, № 3. – С. 149-154.

Повторный киносеанс

Мистерия вокзала

«Белорусский вокзал»

Когда исчез из кадра бесконечно длинный состав и канули в вечность его пассажиры, солдаты Империалистической, и проплыли снятые чуть не в фокусе, чуть размыто гордые силуэты офицеров и скорбные – сестер милосердия, навсегда унося с собой щемящую тайну другой жизни, – с опустевшего провинциального перрона августа 14-го меня почему-то вынесло в другое время и другое место. Эпизод проводов полка из «Бесконечности» М. Хуциева неожиданно срифмовался с другим – знаменитым финалом фильма В. Трунина и А. Смирнова «Белорусский вокзал».

Я давно не пересматривала картину, но сразу поняла, что не заблудилась, напротив, нечаянно открыла новую дорогу к старому фильму, затерявшемуся в анналах. Без повторного просмотра было ясно: та Встреча и эти Проводы расположены на одном историческом векторе, на одной оси духовных координат. И эмоциональная доминанта тоже общая – соборность, которой резонирует всякий, кто вырос на русской почве, какому бы Богу ни молился. Вот уже где нет ни эллина, ни иудея, так это на наших, на российских проводах и встречах. Ибо что такое национальный менталитет как не преображенное религиозное сознание?

После гонений на церковь и отпадения от нее огромного пласта народа наша генетическая тяга к соборности (обернувшаяся в конце концов дичью советского коллективизма) находила выход в странных местах – на сборных пунктах, на вокзалах, на проводах, встречах и невстречах, словом, там, где вершилась судьба народная в самом буквальном смысле, куда сходились, влекомые одним на всех чувством. (Стояние москвичей у Белого дома в прошлом августе – тоже отсюда.) Это чувство всегда было замешано на страдании, а радость если и была, то непременно со слезами на глазах.

Вокзал стал площадкой мистериального действа, в котором участвовала вся страна. Ведь в каждой семье был кто-то, кого ритуально провожали на подвиг – ратный или трудовой. Провожали на гражданскую, на финскую, на Отечественную, на великие стройки коммунизма, на целину и строительство БАМа.

Кинематограф, который начинался с суператтракциона «Прибытие поезда», раньше всех угадал и воплотил сакральный смысл этих массовых действ, где экстатическая толпа обретает статус героя-массы, становясь одновременно протагонистом Автора. Коллективное жертвоприношение – та сфера роевой жизни, о которой мы знаем что-то такое, чего не знает никто. Это наше эзотерическое знание. И нет нам равных в изображении коллективной эмоции – одной на всех.

Стала классикой гениальная сцена проводов в калатозовских «Журавлях». И сколько их с той поры было в советском кино, неузнанных литургий, почему-то потребных душе воинствующих атеистов. Вспоминаются и «Чистое небо», и «Два Федора», и «Первый эшелон», и «Спасатель», и «Родник»… Одна из самых близких по времени – сцена проводов призывников в михалковской «Родне». Прочитывалась она однозначно: как проводы в Афган. Тогда это было смело. А ретроспективно здесь откликается иное: осознанный религиозный мотив. Тема братания и очищения акцентирована и оркестрована, словно действие происходит не на грязном провинциальном вокзале, а на паперти Божьего Храма в светлое Христово Воскресение. Но вот – совсем близко – перестроечный вариант соборности, точнее, ее выворотка, с потрясающей художнической чуткостью развернутая в сюжетную метафору в фильме «Облако-рай» Г. Николаевым и Н. Досталем. В этом трагифарсе, пародирующем страсть

22

к коллективизму как дурную болезнь «совков», угадывается тема более крупная и универсальная. Крах советского коллективизма, как и предвидел Бердяев, совпал с окончательным крахом соборности и той квазирелигиозной веры, которая многие годы одухотворяла и идеализировала коммунистический режим.

«Белорусский вокзал» с его документальным финалом – это боль прощания с этой верой в предчувствии ее конца. Двадцать лет назад, в момент выхода фильма, даже продвинутое диссидентское воображение вряд ли могло вычитать в фильме тот мета-сюжет, который сегодня очевиден. То, что на исходе 60-х дало импульс картине, в начале 90-х проявилось в качестве ее сокровенной внутренней темы. Импульс – жесточайший идейный кризис в ситуации после подавления Пражской весны. Тема – рефлексия идеалиста-шестидесятника на фоне духовного поражения. Сейчас, на трезвую постперестроечную голову, явственно видно то, что тогда не осознавалось и не артикулировалось, но носилось в воздухе. Видно отчаяние. Иначе финальная сцена встречи фронтовиков не звучала бы заклинанием. Но именно так – с надрывом – и должны были переживать поражение последние представители русского идеализма. Искренняя вера, мощная этика, и безбрежная душевность, и всемирная отзывчивость, упование на «разумное, доброе, вечное». Но – ни тактики борьбы, ни техники компромисса. Зато какая красота жеста! Это же целая эстетика. Посмотрите, как реагирует классический шестидесятник на наступление реакции. Совсем как пращур-декабрист, вышедший на Сенатскую площадь с благородной верой в мудрость монарха. Он прекраснодушен, как жертва Кровавого воскресенья. Он выносит из храма чудотворную икону и идет с ней на площадь, к людям, чтобы, причастившись Духа святаго, всем миром спастись. И это после того, как столько десятилетий твердили: «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой…»

Искусно подготовленный всем ходом фильма финальный образ Поколения победителей – не что иное, как метафора в обличье кинодокумента. Это авторский Символ веры. Нравственный Абсолют, единственно возможный – пока еще – в обществе, отменившем вечные ценности.

При всей проективности моих построений тайное послание зрителям закодировано в сюжете.

Охотно использующий, между прочим, элементы вестерна сюжет имеет два уровня – фабульный и надфабульный. Помните завязку? Отделившийся от похоронной процессии герой-инспиратор тут же, на кладбище, обрастает командой бывших однополчан, и они немедленно начинают действовать, утверждая на каждом витке сюжета благородство своих морально-нравственных позиций. Очень скоро становится ясно: перед нами идеальные герои, рыцари без страха и упрека. Авторы идентифицируются с ними, отделяя своих протагонистов от молодого наглеца за рулем, в котором угадывается современный «крутой мэн», равно как от монструозного старика генерала, тестя их покойного товарища. И никакой сшибки поколений, никакой проблемы недостойных детей – вся эта ходячая пошлость была приписана фильму его интерпретаторами. Подать сюжет таким и только таким образом, лишить его художественной задачи и вывести на уровень конъюнктуры было выгодно вездесущему режиму, и он это делал устами добровольцев. В качестве типичного образца процитирую рецензента пермской «Звезды» от 8 июня 1971 года: «Фильм зовет нас все помнить и все понимать. Помнить, какой ценой оплачено завтрашнее счастье сегодняшней юности, которая обязана быть достойной столь великой платы. Напоминает, что в жизни каждого из нас должна быть та красная ракета, которая, однажды взлетев, позовет в бой, высший нравственный закон которого в том и состоит, чтобы, помня о других, уметь забыть себя, как умели забывать себя герои ленты».

Подобная риторика выворачивала смысл картины с точностью до наоборот. Достаточно прочесть фильм, отложив в сторону иделогически настраивающую оптику, чтобы увидеть, как последовательно, с какой-то даже чрезмерной внятностью излагается в нем притча о праведниках, которым нет места на грешной земле.

Фабульный, бытовой смысл истории в том, что однополчане, схоронив друга, хотят душевно посидеть за поминальным столом. Но из этого ничего не получается. В доме покойного поминки отменяются, да и неуютно там из-за тестя-сталиниста. В городском кафе их тоже не приветили – хамит официантка, водки не подают, и ВИА орет на всю катушку. Неприкаянные и отчужденные, бредут они по городу. Тут авторы и подбрасывают им испытание, из которого герои, конечно же, выйдут с честью. И снова почувствуют себя спасителями мира, лихими ребятами, как тогда, на фронте.

Характер этого испытания – очередной авторский акцент, подчеркивающий неукоре-

23

ненность героев в этой действительности, на этом свете.

Вслед за другом-слесарем опускаются они под землю, в люк коллектора, чтобы помочь справиться с аварией газопровода и вытащить наверх парнишку-сантехника, надышавшегося газом до обморока. Только здесь, под землей, они в своей тарелке – будто в родной землянке: кругом враг, и наше дело правое…

Они снова в цепи, плечом к плечу. Дают отпор подонку, который отказывается везти в больницу бездыханного сантехника. И садятся передохнуть под деревьями парка, смакуя чувство преодоления своей отчужденности. Им предстоит пройти еще и через КПЗ, какая же советская власть без ГУЛАГа, пусть хоть в таком облегченном варианте – авторы точно чувствуют типологию.

Тот тип с машиной наведет на них ментов и потребует сатисфакции. Однако эпизод в милиции, лакировочный и даже конформистский – на сегодняшний взгляд – не прибавит сюжету нового качества. Он нужен только для ритма – чтобы зритель полнее пережил предфинальную сцену в доме медсестры, где однополчане обретут, наконец, кров, друг друга и самих себя. И споют под гитару песню, ту, знаменитую, окуджавскую – про победу, которая нужна «одна на всех».

Действие выйдет на коду. Грянет военная музыка, и в кадр ворвется паровоз с портретом генералиссимуса, засияют измученные и просветленные лица ратников, соборный свет и благодать встречи прольются на них.

А наши герои будут спать тяжелым сном смертельно усталых людей – в неудобных позах, на тесном ложе в малогабаритной квартирке медсестры. Полноте, да им ли видится эта минута былого триумфа? Нет, не им. И не той милой девушке, что, засыпая, вдруг вскинет голову, будто на чей-то голос.

Видение явилось Авторам. Ибо Авторы, а не герои – истинные субъекты действия. И фильм этот – о детях, а не об отцах. И не о войне, а о мире. В этом мире, отринувшем тех, кому он обязан жизнью, в мире без идей и идеалов, авторы ищут духовную опору. Ищут почву, чтобы не повиснуть над бездной. И находят ее в памяти о прошлом. Об отцах. Великая история, великие предки. Это – было. И значит, есть твердь под ногами. Можно дышать, можно жить.

Хуциев в «Бесконечности» идет дальше по исторической вертикали и попадает в август 14-го. Он дает нам возможность иной идентификации, укореняя нас в том пространстве нашей истории, которое было под запретом. Художник опередил политиков: совершил долгожданный акт национального примирения, реабилитировал историю, рассеченную большевиками на красную и белую.

Что вело его по этому пути? Да то же самое, что двадцать лет назад привело Смирнова с Труниным на Белорусский вокзал. Страх беспочвенности. Боязнь потерять веру в смысл истории и в смысл жизни. Шестидесятники – последнее российское поколение, для которого почва значила все.

Почва – ключевое понятие шестидесятых, центр мировоззрения и мирочувствия. Это не консерватизм и не традиционализм – это сверхценность, гарантия самоидентификации в потоке вечности. Почвенничество как литературное течение – при всей бесспорной крупности и значительности явления – дочерняя ветвь, лишь производное духовной субстанции, обозначаемой понятием «почва». Да, оно вмещает в себя пушкинскую «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Но прежде всего – это вопрос метафизики духа, его культурной и исторической принадлежности. Вечная русская тоска по корням – как экзистенция.

На свежем фоне «семидесяхнутых» и «восьмидерастов», дошедших до апофеоза беспочвенности, пожалуй, точнее будет сказать, до беспредела, возвращение Хуциева с шестидесятническим комплексом «почвы и судьбы» – громадное духовное событие. Прямой ответ на вопрос, которым задавался Николай Бердяев, уже будучи в изгнании, в 32-м году. Размышляя о том, как отразится на духовных чертах русского народа «неслыханная тирания», он писал: «…Многие черты XIX века должны быть преодолены как порождение крепостного права. И должны раскрыться новые черты – дисциплина характера, способность к действию, к организации, чувство ответственности, реальное понимание действительности. Но всегда остается вопрос о вечных чертах русского духа. У французов вечные черты национального духа связаны с XVII веком. Это остается верно и доныне и не изменено XVIII веком и революцией. Как будет у нас?» (курсив мой. – Е. С.)¹.

Елена Стишова

_______
1 Бердяев Н. Типы религиозной мысли в России. ИМКА-Пресс, 1989, с. 49.

24

Стишова Елена. Мистерия вокзала // Искусство кино. – 1992, № 4. – С. 22-24.