Тарзан, человек-обезьяна / Tarzan the Ape Man (1932)

Михалкович В. Эти великолепные герои на Бежином лугу // Советский экран. – 1988, № 18. – С. 17-18.

Эти великолепные герои на Бежином лугу

В. МИХАЛКОВИЧ

Влияние киномифов на сознание человека двадцатого столетия столь велико, что порой они могут соперничать в этом отношении с мифами политическими, – которыми так богат наш век, – а временами даже становятся более реальными, чем сама реальность.

Лет пять тому назад попалась мне в зарубежном журнале статья о последних годах жизни Джонни Вайсмюллера. Он поселился в Акапулько, писал репортер, существует на пособие, практически нищенствует. С фотографии на журнальной странице смотрело изможденное старческое лицо с выступившими скулами, впалыми щеками, с потухшим взглядом. Печально подумалось: и кумиры не вечны. Он действительно был кумиром – Джонни Вайсмюллер, Тарзан, герой детства таких, как я, – пятидесятилетних…

Представьте белорусское село конца сороковых – начала пятидесятых. На трудодень выдают 100 граммов зерна (прописью: сто граммов). В год нужно выработать больше ста трудодней – иначе отрежут приусадебный участок. Легко подсчитать: работая целый год, колхозник получал за это десять с половиной – одиннадцать килограммов зерна. Негусто – даже одному человеку ненадолго хватит.

Деревня наша не убивалась над своей бедностью, а жила в атмосфере Бежина луга – не эйзенштейновского, тургеневского. На много километров тянулась за деревней болотистая, безлюдная равнина, поросшая густым кустарником. В этих белорусских «джунглях» – правда, по составу растительности и фауне они, конечно, отличались от тех, где совершал свои подвиги герой Джонни Вайсмюллера, – существовал предмет нашей тайной гордости и неподдельного страха: таинственный «огонек». Каждую ночь появлялась в кустарнике светящаяся точка, стремительно перемещавшаяся среди зарослей. Учителя в школе толковали что-то о водородных соединениях фтора, возникающих при гниении органических остатков и способных самовоспламеняться. Такие объяснения во внимание никто не принимал. Мы больше верили одному деду, который рассказывал, как в юности пас лошадей в ночном и увидел светящийся шар, плывший над землей. Рассказчик попытался разбить его уздечкой, шар распался, но вскоре собрался снова. Рассказчика потом скрючило – еле отошел.

А еще начали «обновляться» иконы. Почерневшие, закоптившиеся и, что греха таить, засиженные мухами, они вдруг становились блестящими, чистыми. Обновления происходили в соседних деревнях, наша же никак не удостаивалась чуда. Но, наконец, и у нас оно случилось: народ двинулся к дому, где висела виновница торжества, но из сельсовета прибыло начальство и к избе никого не подпустило. Люди не расходились, и я. пристроившись к одной из групп, слушал, как молодая колхозница рассказывала, клянясь, что все – правда, будто над Москвой разверзлось небо и виден престол господень, с которого Всевышний неодобрительно поглядывает на столицу всех столиц и особенно на то место, с которого, как мы тогда считали, начинается земля.

Атмосфере Бежина луга, вероятно, способствовало то, что характернейший феномен современности – информационный взрыв – до нас практически не дошел. О телевидении мы и слыхом не слыхивали, радио не было – только редкие умельцы из мальчишек мастерили детекторные приемники и восхищались далекими голосами дикторов. Наша связь со «страной героев, страной мечтателей, страной ученых», как пелось в популярном «Марше энтузиастов», обеспечивалась газетами и кинопередвижкой. Она приезжала два-три раза в месяц – на телеге, которую торжественно тащили неухоженные колхозные лошадки. Во время сеансов за стеной тарахтел движок. Он часто портился, поэтому сеансы откладывались на завтра, а порой досмотреть картину до конца так и не удавалось.

Из небогатого тогдашнего репертуара к нам, естественно, привозили «Клятву», «Сталинградскую битву», «Молодую гвардию», «Кубанских казаков» и бестселлер тех лет – «Свадьбу с приданым». Каким-то чудом, столь же необъяснимым, как и наши обновлявшиеся иконы, среди этой продукции оказались обросшие слухами, предваряемые восторженной молвой четыре серии «Тарзана».

Об иконах, о разверзшемся над Москвой небе, о таинственном «огоньке» я пишу не только для того, чтобы обрисовать местный колорит. Дело не в нем, а в царившем у нас, да, конечно, не только у нас, настроении: мы жаждали чудесного, нам нужны были мифы и легенды. Источником их еще служило непосредственное окружение, среда, природа, как десятки и сотни лет тому назад. Ныне, в эпоху телевидения, чудесное как бы отодвинулось от нас, переместившись в Бермудский треугольник или в космос.

Визиты передвижки, более, правда, частые, чем нынешние появления НЛО, воспринимались отнюдь не «кинообслуживанием населения» – они удовлетворяли нашу тягу к мифам. Тогдашний репертуар обрушил на воображение наше и незрелые умы две мощные легенды – миф Сталина и миф Тарзана. Последний больше соответствовал царившей у нас атмосфере Бежина луга и больше пришелся ко двору – не потому, что наша деревня оппозиционно была настроена к режиму, а совсем по другой причине.

Тарзан появился сначала как литературный герой: в 1914 году вышел первый роман о нем, написанный Эдгаром Райсом Берроузом. Новый герой возник именно в то время, которому был нужен, – на пороге первой мировой войны, но главное – на заре индустриального, технократического общества. Тарзан, слившийся с природой, как бы стал ее самосознанием и орудием ее защиты от надвигающейся цивилизации. Через пять лет после выхода романа появился фильм о Тарзане (еще немой, разумеется) – первый из огромной серии.

В 1932 году, в разгар Великой экономической депрессии, Тарзана впервые сыграл Джонни Вайсмюллер – самый знаменитый исполнитель этой роли. Людям опять понадобился Тарзан как перспектива иного существования – альтерна-

17

тивного промышленному миру. Канонические мотивы эпопеи в фильмах с Вайсмюллером оказались как бы подчеркнутыми, заостренными, выпяченными. Здесь стало особенно ясно, что с помощью Тарзана природа защищается от людей вообще, от людей как таковых. Тарзан борется не только с корыстными и жадными европейцами, он враждует и с местным африканским населением, ставя себя тем самым вне рамок человеческого сообщества и оказываясь «на стороне» природы. Вместе с тем этот изгой не может существовать без института, свойственного, правда, не только человеку, но чуть ли не всем позвоночным, а именно – без семьи. От серии к серии Тарзан обрастал спутниками жизни. Сначала появилась Джейн, спасенная чуть ли не из котла дикарей, затем – малыш, чудом уцелевший при авиакатастрофе и подобранный «королем джунглей». Тарзан, Джейн и Малыш, собравшись вместе, образовывали как бы святое семейство джунглей.

Успех фильмов с Джонни Вайсмюллером предопределило не только время кризиса, но и сам исполнитель. Автор статьи, которую я упомянул вначале, писал, что на экране актёр сохранил чистоту, присущую простодушным людям, – и привел слова Вайсмюллера: «Мне платили за то. что я лазал по деревьям. Кроме того, нужно было плавать – все это каждый делает с удовольствием. У меня оказалось немного реплик: «Я – Тарзан», «Ты плохой». В общем, было весело». Простодушная, чистосердечная вера в то, что играешь, как воздух необходима исполнителям подобных ролей. Затаенная издевка, ироническое подмигивание, вялый автоматизм действий зрителем не прощаются.

Мог ли не восхитить нас герой, с наслаждением делающий то, чем занимались мы каждый день, и делающий это в тысячу раз искуснее, чем мы? Думаю, что в тогдашнем триумфе Тарзана был повинен еще один важный мотив. Тарзан, несмотря на всю свою условность, был близок нам, казался свойским, поскольку принадлежал миру природы, с которым и наша связь еще не расторглась.

А вот реальность, которую воплощал собой экранный Сталин, была, как небо от земли, далека от наших ста граммов зерна на трудодень, от наших полей, скорее похожих на плантации сурепки и васильков. чем на посевы ржи и овощей. Экранный Сталин, олицетворяющий светлое будущее, которое должно было сиять нам в тысячи крат ярче, нежели наш захолустный, подозрительный с точки зрения науки «огонек», являлся, как я теперь думаю, фигурой куда более мифологичной и условной, чем Тарзан.

Что так он действительно воспринимался кое-кем, свидетельствует статья французского критика Андре Базена «Миф Сталина в советском кино», впервые опубликованная в 1950 году. Разбирая наши фильмы о войне, автор статьи несколько иронично анализировал характерную для них сюжетную конструкцию. С особой четкостью. по мнению критика, она выражена в «Сталинградской битве». Действие здесь выстроено как бы на двух полюсах – театр военных действий и сталинский кабинет. Первый полюс – «это несколько аморфная картина войны, без ярких. выразительных деталей и ощутимого развития; нечто вроде человеческого и машинного катаклизма, столь же беспорядочного с виду, как муравейник, развороченный ударом ноги». Другой полюс: «Сталин в одиночестве размышляет над картой и после медлительного, но интенсивного раздумья, а также нескольких затяжек из трубки решает, какие меры нужно предпринять». Так изображаются, заключает Базен, лишь мифологические герои, назначение которых состоит в том, чтобы упорядочить мир, вывести его из состояния аморфности и хаоса.

Мифологизация нового демиурга, пишет критик, на экране производится с соблюдением всей традиционной обрядности. В «Клятве» после смерти Ленина охваченный бурей чувств Сталин бродит по парку в Горках и слышит обращенный именно к нему голос – будущий вождь получает Скрижаль Завета. Потом «…Сталин подымает глаза к небу. Между ветвями елей пробивается солнечный луч и освещает лоб нового Моисея. (…) Свет нисходит сверху. И, конечно, знаменательно здесь то, что получателем этого марксистского благовещения оказывается один Сталин, хотя апостолов было двенадцать».

Если сопоставить экранных героев тех лет – Тарзана и Сталина, – окажется, что объединяет их мифологичность образов, во всем остальном они представятся антиподами. Один – простой и свойский, другой витает где-то высоко над нами, предопределяя цели, снабжая мудрыми предначертаниями, в этой выси он теряет соизмеримость с обычным, рядовым человеком. Помню, как удивленно зашелестел у нас зал, когда в одной из сцен «Падения Берлина» Сталин окапывал в саду деревья. Поразило то. что великий вождь трудится, будто колхозник, спускаясь тем самым на наших глазах со своих высот на земную юдоль.

Один герой олицетворял Природу. был естествен, как Природа, – произносил мало слов, издавал нечленораздельные звуки, замечательно бегал и прыгал. Другой олицетворял собой Идею, которая должна была преобразить аморфную и хаотичную природу, а потому хотел казаться глубокомысленным и мудрым, совместившим в себе героя, мечтателя и ученого, – из того самого «Марша энтузиастов». Однако для создания эффекта мудрости и проницательности он все время прибегал к неким фокусам, рассчитанным, в сущности, на доверчивое детское воображение: например, когда с одного взгляда определял в «Клятве», что у первого советского трактора не в порядке свечи; когда тут же, как заправский герой полей, садился на трактор и вел его по Красной площади, а перед мысленным взором, как и положено Великому Мечтателю, возникало видение неисчислимого множества тракторов, означавших собой именно то светлое будущее, которое ждет всю страну, однако для нашей деревни никак не наступает.

Там, где есть император, не должно быть короля – примерно так говорится в одном из рассказов Бабеля. Кто-то в неизведанных глубинах бюрократической машины кинематографа допустил такую возможность – разрешил, чтобы в нашем воображении рядом с олицетворением великой Идеи, которому следует поклоняться, существовало олицетворение Природы, которое можно просто любить. Решение неизвестных мне деятелей проката заставило оба олицетворения сойтись в наших умах и вступить в неравный бой. Ничуть не кривя душой, я до сих пор считаю это решение парадоксальным и смелым. С чувством истинного удивления приходится констатировать, что в ту далекую эпоху, которая нам кажется беспросветно мрачной, могли случаться столь парадоксальные противоборства. Теперь о них вспоминаешь с улыбкой – отнюдь не печальной…

18