Тот самый Мюнхгаузен / Tot samyy Myunkhgauzen (1979) (ТВ)

Мартынов Игорь. Шутки в сторону? // Собеседник. – 1988, № 39, сентябрь. – С. 10.

взгляд

СПОР-ЗАЛ

Шутки в сторону?

Наш собеседник – писатель и драматург Григорий Горин

– История показывает, что настоящая сатира возникает, когда нет возможности выражаться открыто. Так было во времена Эзопа и несколько лет назад. Сегодня запреты сняты: критикуй что хочешь невзирая на лица. Мы надеемся, что эпоха гласности наступила навсегда. Что же делать сатирику в новых условиях? Не останется ли он без работы?

– Что такое сатира? Обычно пытаются отделаться каламбуром: «Юмор – это когда страшно смешно, сатира – когда смешное страшно». Задачи конкретной критики и обобщающей сатиры разные: сатира ничего не должна изменять. Наивно думать: вот «пропесочим» взяточников – и их больше не будет. Сатира на бюрократа обращена не к бюрократу, а к человеку, который способен над ним посмеяться. Сатира для меня всегда была способом переклички одинаково мыслящих людей, своеобразным тестом на интеллект, свободу мысли.

– Но не кажется ли вам, что, лишая сатиру функции борьбы с конкретным злом, вы облегчаете задачу, мол, побороть зло невозможно, так лучше философски отшутиться…

– Конкретное зло – часть общего зла. Когда сатиру низводят до борьбы с конкретным недостатком, она мельчает, превращается в газетный фельетон с указанием точного адреса и фамилий…

Желание быть злободневным не значит быть сиюминутным… Я говорю о жанрах литературы, не о журналистике. Это надо помнить и нашему театру, который, естественно, хочет быть современным. А быть современным, по-моему, значит ощущать внутреннюю потребность общества.

В прошлом нам не хватало правдивой информации о жизни, о нашей истории. И мы рвались на пьесы Шатрова, на публицистические спектакли, чтобы восполнить отсутствие знаний, хотя бы в темном зале театра окунуться в политическую дискуссию. Сегодня информация в огромном количестве поступает из журналов и газет, диспуты вырвались на улицы и стадионы… Зачем зритель пойдет в сегодняшний театр? А затем, зачем ходит тысячелетия: переживать за чью-то судьбу, сочувствовать, размышлять… И с этой точки зрения ему все равно, будет ли ходить по сцене Сталин с трубкой или король Филипп Второй…

А сиюминутность должна быть там, где и должна быть: в эстраде, в политическом кабаре. В этом жанре прекрасно работают Задорнов, Альтов, Измайлов. Я бы открыл в Москве театр «Московский сатирик», в котором репертуар менялся бы ежедневно и лучшие наши эстрадные авторы имели бы постоянную трибуну для злободневнейших выступлений. Но есть и другая злободневность, которая не устаревает. Так, абсолютно современны вернувшиеся к нам пьесы Эрдмана, «Собачье сердце» Булгакова… Надеюсь, наступит время, когда наш жанр предстанет перед читателем в полном объеме. Тут будет все: сатирические романы, пьесы, эстрадные фельетоны и анекдоты.

– Анекдоты?

– Да-да! Замечательно, когда люди ездят по всяким далеким областям, собирая народные песни, забытые сказания и плачи. Но мало кому в голову приходит записывать анекдоты.

Между прочим, убежден: это был бы богатейший материал. Наша пресса ведет себя как-то очень стыдливо, и все анекдоты у нас появляются, как правило, под рубрикой «Из иностранного юмора», как будто в России уже перевелись остряки. А если бы «Собеседник» регулярно давал «Анекдот недели»? Это был бы такой же барометр общественной жизни, как прогноз погоды! Ведь про что сегодняшние анекдоты? Про очевидные всем несуразности жизни: длинные тупые очереди за водкой, лимит на сахар…

У меня вообще есть давняя мечта – создать антологию советского анекдота. К сожалению, анекдоты двадцатых годов уже забываются, носители их уходят. Очень интересны анекдоты тридцатых – думаю, рано или поздно будут открыты архивы НКВД, там наверняка накоплен богатейший материал. Хотелось бы посмотреть, за какие анекдоты какой полагался «гонорар». Брежневское время вообще все состоит из анекдотов, это была универсальная форма общения…

– Но, думаю, вы не станете возражать, что молодого сатирика масштаба Жванецкого, Арканова или Горина у нас сейчас нет?

– Смотря каким масштабом мерить. Мы ждем, что он выбежит на сцену с бумажкой и будет говорить острее, чем мы. А они, молодые сатирики, уже появились – но в новом качестве. Например, рок-группы сатирической направленности: «АВИА», «Кино», «Наутилус-Помпилиус». Это сатира на новом витке, с видеорядом, с музыкой. Там есть очень точные попадания. Что поделать: страну проедали, пропивали, а теперь требуем, чтобы молодежь во всем была похожа на нас. А мы ей неинтересны, у нее все другое – и шутки, и остроумие… Все так устали от слов, что крайне современным сатириком стал бессловесный Полунин со своими «Лицедеями». Это уже совершенно новая форма. А старый веселый бодрячок в пиджачке, выбегающий на сцену с бумажкой, – в этом есть что-то противоестественное.

– Я так понял, что это вы – о сатириках своего поколения. Тут не соглашусь. Помимо пре красных произведений, вы на копили еще и опыт борьбы с чинушами. Меня, честно говоря, удивляет, как мог сатирик в минувшие десятилетия иметь достаточно благополучную судьбу: ведь и пьесы ваши шли, и фильмы снимались по вашим сценариям. Как строились ваши «взаимоотношения» с чиновниками в те годы?

– Как ни странно, именно в самые глухие годы статус сатирика давал индульгенцию на многое. Ведь никакой бюрократ никогда не признается, что он не понимает юмора, что он глуп. Поначалу сатирика встречают доброжелательно, но потом отводят ему определенные границы, за которые – нельзя. Эго юмор в специально отведенных местах. Скажем, «Волга-Волга» – это же сатирическая комедия про советского бюрократа. Но в то же время это была одна из любимейших картин Сталина. Почему? Сталину было удобно показать, что чиновники у него дураки. Разрыв между ним и «героем» из фильма был настолько велик, что такая комедия вызывала радость и у народа, и у Сталина. Вещь малопонятная, иносказательная у чиновника вызывает гнев. Эго я испытал на себе.

У меня было два серьезных столкновения. Первое – при работе над фильмом «О бедном гусаре замолвите слово» совместно с Эльдаром Рязановым. Фильм был, в частности, о третьем отделении тайной полиции. Нас заподозрили в намеке на органы госбезопасности. Категорически запретили употреблять выражение «третье отделение». В итоге главный негативный герой, которого играл Олег Басилашвили – по сценарию офицер третьего отделения, объезжающий армию,– стал графом и исполнителем по особым поручениям. Нельзя было в фильме употреблять слова «сумасшедший», «тюрьма», читать стихи Лермонтова «Прощай, немытая Россия». Только титаническая энергия Рязанова пробила фильм. С картиной «Дом, который построил Свифт» было еще сложнее.

– Я помню, что фильм – ваша совместная работа с Марком Захаровым – был анонсирован еще в 1983-м…

– …а вышел на экраны только два года спустя…

-…и с тех пор, по-моему, больше не демонстрировался?

– Сейчас мне объясняют на телевидении, что он слишком сложен. Тогда говорили проще: «антисоветский». Он был под запретом. Два редактора написали «особое мнение» о фильме, где, в частности, отмечали, что слово «диссидент» возникло во времена Свифта, в период раскола английской церкви, а то, что Свифт помещен в сумасшедший дом, является тайным намеком Захарова и Горина на то, что у нас писатели помещались в психиатрические лечебницы. Была в фильме новелла о тюремщике, который все время стоит на страже и начинает осознавать бессмысленность своей работы. Так вот, наши редакторы вопрошали: как к этому отнесется начальник Бутырской тюрьмы? Он честно стоит на страже, что же, выходит, он прожил жизнь зря? Вот до таких вульгарных подтасовок дело доходило. Мы не оказались стойкими до конца…

– А как осуществлялось давление?

– Существовала годами отработанная система выламывания рук, я бы назвал это «системой заложников». Фильм считался несданным, пока не были внесены требуемые поправки. Что это означало? Съемочная группа – огромный штат – оставалась без премий, а потом и без зарплаты, то есть превращалась в заложников. Очень трудно выстоять, не сломаться, когда приходят заплаканные люди, для которых деньги необходимы, чтобы элементарно прокормить семью. Вносить поправки, по негласному закону (по крайней мере на «Мосфильме»), могли только авторы. Значит, все сводилось к давлению на одного человека посредством голодных глаз съемочной группы. Хотя справедливости ради надо сказать, что люди с нами работали благородные и многие готовы были отказаться от денег, но не от принципов.

– Фильмы, о которых вы говорили, и большинство пьес построены на материале историческом. А звучат современно, реакция бюрократов тому еще одно доказательство. Как вы выбираете героев пьес? Почему именно они?

– Любой пишущий ощущает кожей то, что происходит в стране. Первый мой герой – Тиль Уленшпигель. Пьеса поставлена в 1974 году – в обществе еще чувствовались отголоски хрущевской оттепели, да и я был молод. Тиль, дерзкий шут, бунтарь, оказался созвучен настроениям молодежи и стал, как говорится, «нашим героем». Потом наступило время Мюнхгаузена, я бы сказал, время печального юмора. Для меня важно было показать, что в стране появились люди, которые могут жить в своем внутреннем мире. Так возникла идея – переписать истории враля, который честен, как никто в этом лживом мире. Таких людей было много. Но история Мюнхгаузена в чем-то злободневна и сегодня. Как только ты хоть в какой-то мелочи делаешь уступку, то тут же отказываешься от всего – от права на фантазию, на жизнь, становишься обывателем.

Третий из компании моих героев – Свифт. Трагически заканчивались судьбы многих сатириков – Гоголя, Зощенко, а раньше – Свифта. Слуга как-то сказал Мюнхгаузену: «Юмор продлевает жизнь», на что тот отвечает: «Тем, кто смеется, – продлевает, тем, кто шутит, – укорачивает». Время работы над «Свифтом» – мрачный период, отсюда и мрачный юмор. Свифт в пьесе говорит: «Я нанимал актеров, чтобы они несли людям мысль, а власти оказались хитрее – они наняли зрителей». У нас появилась масса людей, которым все «до феньки». Те, кто пытался достучаться до их душ, рано или поздно впадал в отчаяние или сгорал…

– Судя по тому, что вы рассказываете в прошедшем времени, сейчас многое изменилось. Были ли какие-то цензурные трудности, ограничения редакторов при работе над фильмом «Убить Дракона!», который только что вышел на экраны?

– «Убить Дракона!» снимался уже в новых условиях. Но зато появились сложности совсем другого рода… Самоцензура, то есть требования и ограничения к самому себе, и по очень строгому счету. Я поначалу вообще не решался браться за экранизацию пьесы Шварца. Она мне казалась в чем-то устаревшей, какие могут быть «сказки» в нашу пору суровых реальных фактов? Что есть злодеяния выдуманного Дракона рядом с драконовскими деяниями Сталина и Берии? Совместно с Захаровым мы попытались найти какую-то золотую середину, во всяком случае для себя.

Я сразу готов признать, что все лучшее в фильме – заслуга Шварца, все неудачи – на моей совести. Пока фильм проходит в переполненных кинозалах и сопровождается взрывами смеха и аплодисментами. Зал живой реакцией отмечает какие-то совсем сегодняшние, остробольные ситуации.

Так что у жанра притчи при всем его почтенном возрасте есть главное достоинство – он дает пищу воображению…

– Зал смеется – значит, рано еще эпитафии писать сатирическому жанру?

– Мы все мечтаем, чтобы исчез наконец этот рабский эзопов язык, на котором я пишу всю жизнь и который за столетия своего существования достиг такого совершенства. Но что станет, если мы разучимся понимать намеки? Думаю, в ближайшем будущем этого не произойдет. Мой самый любимый девиз – фраза Ежи Леца: «Сатира восстанавливает все, что разрушает пафос». Хороший парадокс. Пафос будет всегда – это у нас в крови. Но как только он возникает, острая шутка все сразу ставит на свои места. Так что работа у сатириков еще найдется. Не знаю уж, к счастью или к сожалению…

Беседу вел Игорь Мартынов.

10