Время цыган / Dom za vesanje / Дом за вешање (1988)
Фикс Сергей. Рынок как рынок // Видео-Асс Экспресс. – 1992, № 12. – С. 6-7.
СИТУАЦИЯ
Рынок как рынок
В декабре прошлого года в Киеве состоялся I кинорынок «Открытая зона». «Видео-Асс» на нем представлял наш корреспондент СЕРГЕЙ ФИКС. Он привез из столицы независимой Украины пухлые блокноты. Наши стенографистки их расшифровали, и мы получили возможность ознакомить читателей с фрагментами его рабочих записей.
Если верно утверждение, что в фильм режиссер вкладывает всего себя, а название фильма – зеркало его души, то странная картина обнаружилась на киевском кинорынке. Вот названия, привлекшие мое внимание: «Обнаженная в шляпе», «Банда лесбиянок», «Дом свиданий», «Блондинка за 30 копеек», «Дура», «Мумия из чемодана», «Говорящая обезьяна». Комментариев не требуется.
* * *
На круглом столе «Запретный плод сладок», состоявшемся в рамках кинорынка, с тревогой говорилось о том, что очень часто режиссерами фильмов выступают актеры, операторы или даже директора фильмов. С тревогой – потому что режиссеров становится больше, а профессионализма меньше.
* * *
Три кита, на которых стоит коммерческое кино – интрига, насилие, секс. Это известно. У нас эти элементы приобретают несколько иной вид. Для хорошей интриги нужны очень хорошие сценаристы. Насилие – это не просто мордобой, а на спецэффекты нет ни денег, ни специалистов. Остается третье – раздеть кого-нибудь и снимать. Благо тут спецэффекты не нужны. И снимают. Присутствие в кадре обнаженной натуры может означать присутствие зрителей в зале. А если раздеть группу, то и количество зрителей, считают наши кинематографисты, увеличится.
* * *
В информационном листке о фильме «Обнаженная в шляпе» говорится: «Вы можете показать 9 сеансов в день». Откуда девять, если обычно сеансов бывает от силы семь? Ответ прост – лента длится 70 минут. Честно говоря, и этот метраж велик для такого «шедевра».
* * *
Или вот «Любовь на острове смерти». Что только не смешалось на этом острове! «Голубая лагуна» и «Остров доктора Мо-
6
ро», «Пираты XX века» и «Индиана Джонс и Храм Зла». Фильм настолько беспомощен, что его вообще можно было бы не заметить, если бы не имя режиссера – Андрей Малюков. Создается впечатление, что автор блокбастера «В зоне особого внимания» или первого советского фильма-катастрофы на железных дорогах «34-й скорый» работал на «острове» … с пистолетом у виска. Может быть, сценарий не давал никаких надежд, но ведь можно было тогда просто не снимать…
Фильм весь какой-то скомканный, и лишь в самом конце, когда обнаженные герой и героиня барахтаются в тонущей лодке, понимаешь, что и в этой ленте упор делался нс на подводные съемки, не на дохлую интригу, а на фигуру (в буквальном смысле этого слова!) главной героини. Из нее, быть может, «при последующей обработке» и выйдет новая Сильвия Кристель, но новая Вера Сотникова – очень вряд ли.
* * *
Что же касается чисто иностранных картин, то тут преобладают фильмы, сделанные в США. Но в Штатах фильмы эти, в основном, если и идут, то третьим экраном.
Среди разнообразия фильмов США, продающихся на кинорынке, можно выделить три группы. В первой – чудом попавшие к нам действительно хорошие фильмы так называемой категории «А», к работе над созданием которых привлекаются лучшие режиссеры, актеры, операторы, мастера спецэффектов и т. д. Это «Отходная молитва» М. Ходжеса с М. Рурком и Б. Хоскинсом, «Голубой гром» Д. Бэдэма с Р. Шайдером и М. Макдауэллом, «Чужой» Р. Скотта с С. Уивер в главной роли. Целый ряд картин, предлагавшихся на кинорынке, хоть и нс будет вписан навечно в историю кино, тем не менее, является достаточно профессиональной работой. Это комедии «Как бы там ни было» Д. Куинтано и «В яблочко» М. Уиннера, фильмы ужасов «Маска красной смерти» и «Дом Ашеров» М. Мюррея, «Восставший из ада» К. Баркера, криминальная драма «Аптечный ковбой» Г. Ван Сента, фантастические фильмы «Сканнеры-II» К. Дюбуа и «Сквозь время» (на видео «Бигглс») Д. Хью. А к третьей группе относятся картины, информация о которых иной раз отсутствует даже в американских киносправочниках…
* * *
Практически незамеченным оказался хороший фильм Э. Кустурицы «Время цыган». Рынок как рынок? Может, и так, но обидно…
Сергей Фикс
7
за рубежом
Ракурс
Мирон Черненко
«Это какой же Кустурица? С бас-гитарой?..»
Он самый. И футболист гоже. И профессор Сараевской театральной школы. И кинорежиссер, автор двух фильмов, собравших просто-таки невиданный букет премий: «Опера прима» в Венеции восемьдесят первого года, через четыре года – «Большая пальмовая ветвь» и премия ФИПРЕССИ в Канне, не считая шести «Золотых арен», полученных на национальных фестивалях в Пуле… И все это – в неполные тридцать лет, все это – за картины подчеркнуто скромные, простодушные, непритязательные, хотелось бы сказать, если бы за лукавой их простотой не обнаруживались ситуации и проблемы куда более трагические и глубокие, чем это могло бы показаться на первый, да, впрочем, и на второй и третий взгляд.
К сожалению, оба эти фильма – «Помнишь ли Долли Белл?» и «Отец в командировке» – по причинам совсем уж иррациональным не приобретены нашим прокатом, и потому бея разговора о них не обойтись, однако об этом позже, покамест же – о том, откуда есть пошел феномен Кустурицы, это новое «югославское чудо», как окрестила его зарубежная критика, особенно после номинации на «Оскара».
Эмир Кустурица. Названные вами фильмы – прямое выражение того, чем я жил. И как жил. Дело в том, что я – и по рождению, и по воспитанию, и по среде обитания – никак не должен был стать кинематографистом. В последних классах гимназии я играл в футбол и уже должен был подписать контракт с профессиональным клубом, но у меня что-то произошло с суставами, и родители мне и думать запретили о футболе. Мое будущее им внушало серьезные опасения. Мне было семнадцать лет, и я водился с теми, кто жил рядом, на окраине Сараева. Все они немного подворовывали, немного бродяжничали, немного хулиганили – словом, существовали на самом краю закона. И не то чтобы я был одним из них, но возможность эту грань преступить все-таки существовала. Правда, тогда я стал читать книги, хотя они, казалось бы, не вписывались в мой образ жизни. И вот однажды я прочитал, совершенно случайно. «Постороннего» Камю, и что-то во мне произошло: я стал думать, как это так – сын не идет на похороны матери? Я его не порицал, я просто почувствовал, что Камю находится на каком-то уровне духовности, который мне недоступен, и вероятно именно тогда во мне и начался процесс, мало-помалу вытягивавший меня из привычного окружения… И тут я открыл для себя кино – не только то, которое мы смотрели в соседнем кинотеатре, которое было для нас больше, чем жизнь, которое формировало наши вкусы, наш образ жизни и, сели можно так сказать, образ чувства (один мой знакомый говорил, что наше поколение измеряло свой женский идеал по объему бюста Мерилин Монро), – но и то, что можно делать собственными руками. В результате я снял любительский фильм и сразу же получил за него премию, а потом отец отвел меня к своему и вашему приятелю Шибе Крвавцу, я стал его ассистентом, продолжая учиться в гимназии. А когда получил аттестат зрелости, отец от греха подальше решил отправить меня в Прагу, где у него жила сестра. Эго был семьдесят третий год. и я вдруг оказался в сердцевине Европы, в центре европейской цивилизации, в городе-музее… Это было шоком для моего южного, балканского темперамента. Но мне повезло: у меня был прекрасный учитель – Отакар Вавра, у меня были такие старшие друзья, как Иржи Менцель, у меня была возможность одновременно видеть все то, что приходило с Востока и с Запада, в отличие от многих моих коллег, которые ориентированы либо в одну, либо в другую сторону. Я видел все фильмы Шукшина, Тарковского, Никиты Михалкова, я читал советскую литературу, я путешествовал куда хотел… Это очень помогло мне, больше того, все это – как и книги Гоголя, как и фильмы Ренуара, на которых я воспитан,– все это осталось во мне… В Праге я научился культуре, и это было главное. Я стал снимать свои фильмы – сначала короткометражки, а потом – уже вместе с писателем Абдулахом Сидраном – «Долли Белл».
Надо сказать, что югославская критика не сразу заметила в полнометражном первенце Кустурицы новый взгляд на повседневность, на банальность обыденности, на невнятную, точно бормотание, поэзию подробностей: на фестивале в Пуле «Золотую арену» получил не Кустурица, а писатель Сидран – «за поэтичность и лаконизм», не более того. И только успех в Венеции обратил внимание на дебютанта.
Э. Кустурица. Венеция – эго самое дорогое событие в моей жизни. Когда
109
фильм послали на фестиваль, я служил в армии, и меня прямо из казармы отправили в Лидо, в самую гущу кинематографического карнавала, открывшего мне некий огромный мир. Там я впервые понял, наверное, что кино делается не только для себя. И потому, наверное, я никогда уже не смогу снять такой искренний фильм, как «Помнишь ли Долли Белл?», ибо такие вещи никогда не повторяются, все постепенно становится глубже, конструктивнее, ко той чистоты, что бывает в дебюте, уже не будет…
Этот фильм о медленном, незаметном угасании провинциального балканского «менталитета», на который неуклонно надвигаются шестидесятые годы – рок-н-ролл, американские боевики, первые ласточки «сексуальной» революции, «сладкая жизнь» невесть откуда взявшихся новых богатеев, поглядывающих свысока на обитателей традиционных патриархальных мусульманских «махалля», где еще ютится всякий рабочий и не очень рабочий люд, – был не только первым не заемным югославским ретро-фильмом. Не столь еще далекие шестидесятые были увидены глазами странного паренька, переживающего первые сложности жизни: классовую рознь и социальную демагогию, странные и двуличные поступки взрослых, распад семьи, первую любовь, мир городского «дна»…
Э. Кустурица. Это скорее автобиография всего поколения, даже нескольких. Мы с Сидраном росли в этом городском пейзаже, и помять о шестидесятых у нас общая, хотя он на десять лет старше меня, и не только память, но понимание того, что тогда происходил перелом в сознании: мы подвергали сомнению догматы наших отцов, привычные тезисы и лозунги. Они их произносили, не задумываясь, а мы хотели почувствовать смысл каждого из них. Мы пробовали вступит!, в диалог с нашими отцами, в они не были готовы к нему, они боялись слов. И не случайно герой этого фильма – почти ребенок, который открывает жизнь «впервые», – формулирует для себя самого свое отношение к отцу, к его героической биографии и постылому настоящему, к семье, к матери, к любовнице отца, к друзьям, наконец, к собственным споим поступкам… Причем обостренная восприимчивость ребенка сообщает этим проблемах особую острогу и напряженность. Сказанное относится не только к «Помнишь ли Долли Белл?», но и к «Отцу в командировке», и к тому фильму, который я сейчас снимаю («Дом для повешения», – М.Ч.); мне кажется, что в детях скрыта тайна всей человеческой жизни, ибо каждую эмоцию они переживают предельно искренне, не озадачивая себя никакими рациональными, чисто логическими вопросами. Я вспоминаю один из самых искренних фильмов о войне – «Иваново детство»: его пронзительность может быть объяснима тем, что мы никогда прежде не видели войну глазами ребенка… Все это в каком-то смысле облегчает мне выбор средств выражения – и поэтики, и драматургии рассказа – я не связан жесткими логическими мотивировками, я просто перевожу взгляд ребенка с одной ситуации на другую, и они кок бы сами собой складываются в нечто органичное…
Впрочем, будь герои Кустурицы просто детьми, просто «чистыми листами», на которых история, жизнь, судьба записывают свои приговоры, иллюзии, разочарования, ни «Долли Белл», ни «Отец» все-таки не вышли бы за пределы хорошо скроенного детского кинематографа. Между тем та обостренность детского взгляда, о которой упомянул Эмир, возводится в фильмах в условную степень: герой первой картины старательно и не без успеха воспитывает в себе гипнотические способности, пытаясь даже воздействовать на окружающих, как бы освобождая их от скованности и привычного лицемерия; герою «Отца…» уже не нужно в себе ничего воспитывать – он от рождения наделен качеством, казалось бы, абсолютно бессмысленным – лунатизмом,– но свойство эго, тем не менее, выделяет его из круга ровесников, родных и знакомых. Оно сообщает его способу общения с миром куда более важное и глубокое значение: страшные и непонятные события конца сороковых годов преломляются в этой оптике причудливо и таинственно. Еще более отчетлива нездешность героев Кустурицы в его последней картине, криминальной истории о массовой продаже цыганских детей из Югославии итальянскими мафиози (об этом широко и тревожно пишет югославская пресса), – и здесь паренек из Скопле, оказавшийся в самом центре событий, наделен свойством передвигать предметы взглядом, свойством телекинеза… И это естественное
110
переплетение обыденности и ирреальности скорее всего и оказывается ключом к фильмам Кустурицы.
Э. Кустурица. Наш писатель Иво Андрич говорил когда-то, что он изо всех сил придерживается реальности, чтобы время от времени убегать от нее сломя голову. Это максима и про меня. Когда я пишу сценарий, я стараюсь, чтобы все в нем было приземлено до последней степени, но чтобы какой-то слой этой реальности мог вдруг испариться и взмыть в небо. Вот этот круговорот воды в природе – лед тает, земля становится влажной, ее нагревают солнечные лучи, влага испаряется, собирается в тучи, превращается в дождь, падает на землю, замерзает – и есть круговорот самого настоящего реализма. Реализма, который не хочет остаться натурализмом, остаться на уровне фактографии или же превращаться в жанровое искусство. А я не люблю жанр. Говоря короче, мой реализм – это спиритуализм, рождающийся из натурализма. Мне кажется, самая серьезная ошибка – это отождествление реализма как эстетической категории и реальности. Реальность – это нечто еще не воспринятое, это еще не реализм, реализм – это реальность претворенная, уходящая в небо… И в то же самое время даже самый высокий реализм – ничто без невозделанной реальности. Потому-то я и не люблю жанр, что за ним ничего нет живого, потому что это слишком узкий взгляд на жизнь. Мне кажется, можно сказать иначе – это жизнь, не прожитая художником, не ставшая переживанием. Эго не значит, что я не могу смотреть, скажем, американские криминальные фильмы или смешные комедии, в которых всегда можно найти какой-то изыск: как-никак все мое детство прошло в кинотеатре, где только эти фильмы и показывали, и какой-то след они во мне наверняка оставили… Но к искусству они имеют отношение очень и очень отдаленное, схематизируя жизнь, раскладывая ее по полочкам, строго дозируя: вот здесь – добро, а здесь – зло. Это не дает возможности понять жизнь, понять себя самого. Я думаю, что каждый человек каким-то образом и добр, и зол, и благороден, и подл. И я людей не сужу, искусство не должно судить, оно обязано их понять… Все мои герои живут в обстоятельствах безнравственных, все они нарушают евангельские заповеди, а я их все равно люблю… В «Отце…» у меня есть двое мужчин, вроде бы противостоящих друг другу: один судья, другой жертва, и. кажется, их все разделяет, и кажется, что каждый страдает по-своему, а на самом деле они почти близнецы, они одной крови, просто исторический омут, из которого их обоим не выбраться, навязывает каждому собственную роль… Разумеется, существуют гады, вину которых не искупить никаким искусством, никаким, даже самым великим, художественным произведением, но это не мои герои. Я говорю о людях, у которых не было возможности развить свои слабости до бесчеловечной степени, о людях с нормальными потребностями, возможностями, характерами, и я их люблю. Эта любовь – главное условие, без которого я не мог бы снять фильм, ведь я не могу презирать своих героев, оскорблять их… Мне кажется, что у вас, в России, это должно быть даже более понятно, чем у нас. Я имею в виду того же Шукшина, особенно первые его фильмы, в которых очень странным образом переплетаются грубость и нежность, родственность (все его герои – родня, братья, сестры) и фатализм, ностальгия и юмор… Я понимаю, что это достаточно странная комбинация, но око свойственна – а той или иной степени – славянским кинематографиям, славянским культурам, славянским темпераментам… Хотя он из Сибири, а я из Боснии и на первый взгляд кет в наших краях ничего общего…
В этих краях и в самом деле нет ничего общего. В горной Боснии смешались культуры и темпераменты всех народов, бродивших по извечно немирным Балканам, оставивших спой след в языке, мелодиях, обычаях, обрядах, где родился и создал свою собственную, не похожую ни на что культуру особый народ – «мусульмане», славяне по крови, магометане по религии, образу жизни, нравственным ценностям. Этот симбиоз очевиден и в имени моего собеседника – Эмир, и в фамилии его – Кустурица, что значит по-сербски «тесак» или другой какой-нибудь большой и щербатый нож. Эта культура создала свою великую прозу и нобелевского лауреата Иво Андрича, и вечного претендента на эту премию Мешу Селимовича, всю свою долгую литературную жизнь описывавших, открывавших, объяснявших миру и самим себе этот феномен, этот демографический, этнографический, конфессиональный каприз истории, осуществившийся в боснийских
111
горах. И только кинематограф до сих пор проходил мимо этого феномена, если не считать нескольких достаточно плоских иллюстраций к романам и рассказам сараевских прозаиков. И здесь, наверное, вторая причина неожиданной и всеобщей популярности фильмов Кустурицы, открывшего культуру своих соплеменников на экране.
Э. Кустурица. Честно говоря, сам я этого не видел, даже не подозревал, мне открыл это Милош Форман, когда прочел сценарий «Дом для повешения» (кстати, именно Форман был председателем каннского жюри, присудившего «Отцу…» «Большую пальмовую ветвь»), как эго все связано со всеобщим стремлением к универсальности, о которой псе сейчас тоскуют, которую пытаются сконструировать, смонтировать. А здесь она родилась сама собой, правда, для этого потребовалось пол тысячелетия. Попробую объяснить. Я родился на окраине, где в радиусе трехсот метров стоят четыре храма: католический, православный, мусульманский, синагога. Стоят на земле, которая не родит ничего, кроме сливы. На земле, по которой шли все завоеватели нового времени. И эта общая христианско-мусульманско-иудаистская культура родилась как потребность в защите от враждебного внешнего мира, как культура долины, из которой нет выхода… Если вы были в Сараево, вы могли видеть: когда на вокзал приходит поезд, то он должен уйти обратно, чтобы на его место мог прийти другой, ибо из этой долины нет выхода, она в каком-то смысле и начало, и конец обитаемого мира. Из этого поистине универсального мира родом Андрич, я его уже вспоминал. И, раз уж я об этом, скажу, не дожидаясь вопроса: никто еще не пытался перенести на экран его великий роман «Мост на Дрине», а когда я получил премию в Канне, у меня появился шанс, и идеей экранизации заинтересовался продюсер Гарри Зальцман. Потом я написал сценарий, он прочитал и сказал: «Из этого можно сделать «Унесенные ветром». И тогда я понял, что «Моста» не будет и на этот раз, ибо костюмный фильм не для меня. А это мог бы быть югославский «Рублев», фильм о юности нации, трагическое полотно рождения национальной гордости, со всеми ее нелепостями и возвышенной патетикой. Но этот фильм должен был бы звучать по-сербски, а не по-английски, и актеры в нем должны быть югославские, а не американские. Иначе он просто погиб бы. А только югославским этот фильм быть не может – слишком дорого: миллионы и миллионы долларов. И потому я очень скептически отношусь к мысли о том, что картина эта вообще когда-либо сможет быть осуществлена. И и вернулся к тому, что могу делать сам, с друзьями, к фильмам скромным, простым, «теплым». И снимаю сейчас – в Скопле, в Любляне и в Италии – «Дом для повешения» по сценарию Гордана Михича, скова о людях, живущих на грани дозволенного, о людях, эту грань переступивших, о преступлении и каре, о том, как зыбки понятия в современном мире, о людях примитивных и гордых – норах, попрошайках, мошенниках, о законах цыганского табора, не изменившихся за тысячелетие и с необыкновенной легкостью вписывающихся в наше индустриальное, назовем его так, общество… Я снова пытаюсь найти в жизни этих людей какую-то забавную, человеческую, душевную ноту, те свойства характера, которые позволяют хоть как-то скрасить их нелегкое существование… А потом будет еще один фильм, может быть, в Америке, куда я поеду преподавать кинорежиссуру в одном из университетов. Но пока об этом проекте говорить рано. А в перерывах…
М. Черненко. А в перерывах вы играете на бас-гитаре?
Э. Кустурица. На бас-гитаре в группе, которая называется «Курить запрещается», из которой я не намерен уходить, ибо на эстраде я себя чувствую куда лучше, чем на съемочной площадке, так как рок сегодня – это больше, чем музыка, его место в культуре можно сравнить лишь с тем, что в античности занимал театр. Можете себе представить десять-пятнадцать-двадцать тысяч людей на стадионе, охваченных одним ритмом, одной эмоцией, одной мелодией, одновременно переживающих катарсис… Можете себе представить?..
112
Добавить комментарий