Земля / Земля (1930)

Свашенко С. Рождение танца Василя в «Земле» // Искусство кино. – 1967, № 1. – С. 77-80.

С. СВАШЕНКО

Рождение танца Василя в «Земле»

В то далекое время я был самым счастливым человеком, у меня были неоценимые богатства – молодость, здоровье, великая жажда жизни и упорство к знаниям.

Тогда мы в Яреськах снимали фильм «Земля». Решив однажды как-то перед вечером искупаться, я быстро вприпрыжку, как хлопчик, бежал по улочке на речку, но заметил, что у ворот своего двора стоит и с кем-то разговаривает Довженко. Я замедлил бег и, поздоровавшись, уже хотел пробежать мимо, как он задержал меня и спросил:

– Куда это вы, Сеня, бежите, словно конь молодой… на гулянку?

– Нет, Александр Петрович, пока на Псёл купаться,– сказал я.

– Добре. И я с вами, обождите меня минутку,– ответил мне Александр Петрович.

Мне всегда было радостно быть вместе. Для меня Довженко был прежде всего преобразователем моей жизни. Он был тем человеком, которому можно было доверить свои самые сокровенные мечты и мысли.

По дороге к реке Александр Петрович сказал:

– Знаете, Сеня, давайте на Псёл пойдем позже, когда сядет солнце, а сейчас я предлагаю пойти на кручу дида Семена, я вас трошки попишу.

77

Круча дида Семена – это место, где в фильме Довженко «Звенигора» дид Семен ищет запорожский клад. Так это название за ней и осталось.

Александр Петрович минуты две сидел молча. Потом, обернувшись ко мне, сказал:

– Я думаю, Сеня, что уже настала пора снимать танец Василя.

Я и обрадовался и испугался: почему-то хотелось еще немного оттянуть этот день. Актерам это чувство очень знакомо и понятно.

– Вы знаете, как будете танцевать? Смущаясь, я ответил:

– Не совсем, хотя у меня кое-что намечено и придумано. Но как буду танцевать, я еще не знаю, возможно, что я скоро вам покажу.

Александр Петрович ставил перед собой и перед актерами очень трудные и сложные творческие задачи. И до тех пор пока не находил нужного решения, к съемкам не приступал. Работая с актерами, он не принуждал слепо выполнять режиссерский замысел, умел ценить труд актера и уважал его человеческое достоинство, был вежлив и терпелив, всегда стараясь возбудить творческую фантазию. Он не показывал, как надо играть, а только рассказывал, наталкивал. Казалось, что Довженко владеет невидимым ключом, которым он открывает актерские души и заряжает их глубокой верой в то, что им предстояло делать.

Фильм, как известно, никогда не снимается в строгом порядке, то есть от первого сценарного кадра до последнего. На деле, как правило, происходит наоборот. Так и в «Земле» я (то есть Василь) уже пригнал из района на село трактор, перепахал куркульские межи, меня уже успели похоронить, а эпизод, где герой танцует, снимать не начинали; не родился еще танец. И вот начались его поиски. Немало мы говорили с Александром Петровичем о том, какой же, собственно говоря, должен быть танец?

В Яреськах, где мы уже снимали не один фильм, для парубков и дивчат я не был чужим.

Я ходил с ними на гулянки, танцевал и очень внимательно приглядывался, как танцуют они.

Я ведь вырос в селе, на гулянках бывал первым и еще не забыл, как нужно танцевать перед любимой дивчиной. В Яреськах мы ходили на гулянки и с Довженко. Молодежь, зная его веселый нрав и добрую шутку, не смущалась его и радушно принимала в свой круг.

Любил он расспрашивать дидов, какие танцы танцевали они на вечерницях в старину, когда были парубками. У дидов от воспоминаний загорались глаза, и старший из них говорил так:

– Та хиба ж тэпэр танци, трэба ж буты парубками, а нэ мы ш а мы; ось раньше то булы парубки, вы нэ по виры ты, Олэксандр Пэтрович, мы було танцювали так, що аж земля пид нами стугонила. Йи богу, що нэ брэшимо.

Довженко делал вид, что всему этому верит, а диды, довольные произведенным впечатлением, поглаживали свои жесткие седые усы и бороды.

Особенно важно было в этих поисках найти характер танца влюбленной пары.

– Их танцы и поведение,– говорил Александр Петрович,– самые нежные и вдохновенные.

Но все эти поиски пока не отвечали режиссерскому замыслу. Важно было в этом еще и то, что Довженко не просил меня показать ему танец. Он хорошо видел мое состояние, мое волнение и терпеливо ждал и выхаживал, как добрый сеятель, поджидавший созревания всходов, которые уже начали зеленеть.

Однажды, еще до рассвета, Довженко зашел за мной и пригласил на прогулку.

Он любил, закатав по колени штаны, гулять по росе босиком и считал, что это лучшее средство, чтобы закалить организм.

Во время прогулки Александр Петрович не разговаривал, шел молча, на вопросы не отвечал и сам их никогда не задавал. Беседа начиналась только тогда, когда наступало время отдыха где-нибудь на холме или на пригорке, непременно под деревом, чаще всего под могучим дубом с развесистыми ветвями и густой зеленой кроной – на таком месте, чтобы впереди открывались любимые Довженко широкие просторы украинской земли, где бы он мог полностью отдаться своим мечтам и вдохновению.

Расположившись поудобнее, Александр Петрович на какое-то время погружался в раздумье. Потом его лицо озаряла добрая довженковская улыбка, и начинались мечты вслух.

Теперь он отвечал на все вопросы, которые вас интересовали или которые у вас возникали во время прогулки.

Нет большего наслаждения, чем слушать Александра Петровича. Он был непревзойденным рассказчиком, вы никогда не уставали его слушать. По этому поводу Всеволод Илларионович Пудовкин сказал:

– Когда говорит Довженко, мы забиваем обо всем и только боимся того момента, когда он кончит говорить.

Сказано точно и хорошо.

Так было и на этот раз. Когда мы сели, Александр Петрович сказал мне:

– Вы понимаете, Сеня, нам не нужен «гопак», «барыня» или еще там что, нам нужен танец

78

без всяких ветребенек, коленец и кренделей; танец Василя должен быть простым, ясным и максимально точным в своих движениях. Надо, чтобы не ноги танцевали сами по себе, а чтобы танцевали ваша душа и радость содеянного вами великого гражданского подвига. Я понимаю, дорогой мой, что это трудно, но трудность эту надо преодолеть.

– Какая должна быть музыка?– Немного помолчав, он ответил:– Любая, при одном условии, что она должна отвечать тому состоянию, в котором находится наш герой.– И продолжал дальше:–Василь до краев переполнен своим счастьем победы не только личной, но и общественной, колхозной; он не может больше таить ее в себе самом, ему необходимо ею с кем-то поделиться, иначе она его задушит. И Василь выбирает ночь, доверяя свое счастье ей, пусть она будет другом и свидетелем его огромного счастья, которое он выражает в радости танца.

Внимательно выслушав все это, я понял, чего хочет этот изумительный чародей-художник.

Во мне как бы родилось что-то новое, большое и прекрасное, как это бывает только в сказках. «И выкупался герой в студеном чистом родничке, вдарился о мать – сыру землю и стал князем-королевичем».

Вот то же самое пережил и я. Как завороженный, ходил я вечерами и ночами по кривым улочкам села и примерялся, как говорят актеры, к будущей съемочной площадке.

Я знакомился с возможными точками, откуда будут меня снимать и, вспоминая музыку, напевал ее про себя в ритме танца, о котором мечтал.

Хотя Александр Петрович и сказал, что музыка может быть любая, мне хотелось, чтобы она была нежной и таинственной, как сама летняя ночь.

Долго я искал ее, припоминая все, что мною было когда-либо услышано, и наконец нашел ее.

Я вспомнил нужную нам музыку, да еще такую прекрасную, как будто композитор специально для нас написал ее.

Звуки музыки увлекли меня, ритмы ее овладели мною, и я в своем воображении ясно увидел форму будущего танца.

Музыка написана была в миноре и как бы отражала ночной пейзаж, а нежная мелодия ее пролегла, как лесная дорожка.

Написал эту музыку композитор Р. Глиэр. Этот запорожский казачок был написан им для театральной романтической постановки «Гайдамаки» по одноименной поэме Т. Г. Шевченко в театре «Березиль» в постановке Леся Курбаса.

В спектакле этот казачок запорожцы тоже танцуют ночью, перед боем.

Конец лета был жарким, светила полная луна, придавая ночам таинственность. Земля дышала покоем.

На плетнях висели тыквы разных форм, цвета и размеров, а за плетнями, склонив свои золотистые круглые головы, покачивались подсолнухи.

Все это было залито серебряным лунным светом и напоминало сказку. Воздух был прозрачен и чист, вокруг сияла такая красота, что хотелось с нею слиться. Все отдыхало. Не чувствовалось ни ветерка, ни шелеста трав, ни шороха листьев. Только изредка, ритмично нарушая эту тишину, с веток на землю падали тяжелые капли: росы да хрумкали пасущиеся на левадах кони.

Я ходил по горбатеньким, полюбившимся мне узеньким улочкам много вечеров и ночей. Ходил уже не Свашенко, а Василь.

Хожу среди этой тишины, на секунду остановлюсь в каком-то раздумье, улыбнусь окружающей меня красоте, закрою очи и начинаю танцевать. Сначала медленно и плавно, будто я лечу во сне, потом все быстрее и быстрее. Только легкая золотистая пыль окутывает меня, а сердце стучит радостно и громко. Я чувствую, как вливается в мое тело могучая сила счастья, и мне хочется от радости среди этой ночной тишины закричать во всю силу: «Жить! Жить! Как хорошо жить!»

Но я сдерживаю себя, чтобы не нарушить торжественной гармонии ночи.

Танец мой становится тише, и я медленно на одном месте начинаю кружить, тяжело бью ногами о землю, как бы загоняя в нее что-то для меня опасное и неприятное.

Потом мой танец снова делается легким, ноги еле слышно что-то перестукивают, меленько, меленько топотят, набирают темп, и я, радостный, танцую во всю силу двадцатипятилетнего парубка. Кони, подняв головы, насторожив уши и перестав хрумкать, удивленно смотрят на меня своими умными глазами, как бы говоря мне – трудись, трудись, милый человек, в труде своем ты прекрасен.

Было за полночь, я шел домой и подумал, а что если я сейчас зайду к Александру Петровичу, разбужу его и все сделанное мною, как обещал, ему покажу.

Прихожу в клуню, где он обычно спал, дверь клуни была приоткрыта, на сене, на белом рядне, разметавшись в позе запорожца, спал Довженко, и я невольно подумал, что этот человек даже во сне прекрасен.

Я притронулся к его плечу, он приоткрыл веки, и на меня глянули живые зеленые глаза. Он не спал.

79

– Сеня, вы можете еще раз протанцевать?– спросил . он.

Я удивился.

– Откуда вам известно, что я сейчас танцевал?

– Я чувствовал, я слышал ритм танца.

И мы пошли. Шли молча. Только когда пришли, я напел ему мелодию казачка и показал место, откуда он должен смотреть.

Окончен танец. Александр Петрович подошел ко мне, положил свои легкие руки мне на плечи и громко заливисто начал смеяться.

Я смотрю на него, ничего не понимаю и готов уже бежать от огорчения. Он заметил это, лицо его стало серьезным, и, взяв мои руки в свои, он, легонько пожав их, сказал:

– Великодушно, Сеня, вас благодарю. А знаете, дорогой мой, почему я смеялся. Я вспомнил ответ дида о парубках в танцах: «Та хиба ж тэпэр танци, трэба ж буты парубками, а нэ мышамы…» – И еще раз залился раскатистым смехом.– Вы, Сеня, танцевали так, что аж земля под вами стугонила.– И не то в шутку, не то всерьез добавил: – Но если вы и в том костюме, который я вам готовлю, тоже так же легко будете танцевать, то я у вас буду в вечном долгу.

Пока готовили костюм, я нашел баяниста, разучил с ним мелодию казачка. Паренек оказался довольно смышленым и музыкальным: он очень хорошо передал на баяне всю лирику глиэровской мелодии.

Наконец костюм был подобран. Я надел его и только тут понял весь смысл слов, сказанных Довженко о костюме. Сам по себе костюм был очень хорош. Бутылочного цвета, с дутыми полями картуз с маленьким козырьком, чтобы не закрывать лоб. Темный, хорошо сидящий пиджак. Сорочка старинного покроя из простого селянского полотна, расшитая красными и черными цветами, с низеньким прямым воротничком, чтобы была видна шея. Серые, плотно облегающие ноги штаны и чоботы.

Я и сейчас еще не могу без улыбки вспомнить эти знаменитые в своем роде чоботы, прообраз которых Александр Петрович потом описал в своей замечательной повести «Зачарованная Десна».

Чоботы были юфтовые, громадного размера, голенища длинные, выше колен, подошва их была толщиной в палец, в каблуки были вделаны не подковки, а подковы, и были они непомерно тяжелы.

Такие чоботы шились раз на всю жизнь, причем они больше лежали в скрыне, а надевались не более трех раз в году – на рождество, пасху и на святых Петра и Павла.

Когда я их надел, все посмотрели на меня с жалостью. Я и сам растерялся. Это были не чоботы, а гири-колоды, и когда я вспомнил свой танец, у меня защемило сердце.

Один Довженко был весел и доволен:

– Сеня, вы настоящий парубок, теперь вас и дидам не страшно показать.

Он ходил вокруг меня, хлопал по шее, снимал и надевал картуз, ерошил чуб, поворачивал во все стороны и на все лады расхваливал костюм.

Настал день съемки. Пришли на место. Говорю – пришли, потому что и сам Довженко и вся группа ходили на съемку пешком, разумеется, если это было недалеко; таков был порядок.

Съемки были режимными, снимали рано, в строго обусловленное время.

Народу, как обычно у Довженко, на съемках мало. Он не любил «киношной» сутолоки.

Перед самой съемкой он еще раз меня внимательно осмотрел и легонько подтолкнул, я пошел на исходное место, но он тут же остановил меня, подбежал ко мне и, увидев, что мое лицо немного вспотело, сказал:

– Будьте добры, Сеня, закройте очи, я вас трошки припудрю,– и, взяв горсть мягкой, как пух, дорожной пыли, подул мне в лицо.

Казалось, что все приготовления уже были закончены, но стоило мне немного отойти, как он снова окликнул меня: ему показалось, что мое левое плечо ниже правого. Он тут же вынул свой платок и подложил мне под плечо.

Баяниста посадили на таком расстоянии от места съемки, чтобы музыку было чуть слышно. Этим подчеркивалась таинственность ночного пейзажа п всей обстановки.

Перед самой съемкой подходить к актеру никому не разрешалось, все говорили тихо; обычных команд и криков вроде «Приготовились!», «Внимание! Начали! Мотор!» на съемке не было.

Кругом стояла тишина. Был подан один, условный для всех, сигнал, и съемка началась.

Откуда-то издалека ко мне доносилась музыка, словно зазывая меня. От ее нежных звуков и от всего того, что меня окружало, я как бы постиг творческое счастье и огромную радость жизни.

Я понял глубокое значение слов Довженко о том, чтобы «не ноги танцевали сами по себе, а чтобы танцевали моя душа и сердце».

Все это сейчас во мне было. Раскинув руки, будто собираясь взлететь, я начинаю свой танец с плавных движений, постепенно переходящих в бурные. Я танцую, закрыв очи, и мне чудится, что я слышу: «Добрэ, сынку, добрэ!» Раскрываю очи и вижу, стоит передо мной улыбчатый, дорогой мой чародей.

80