Земляки / Zemlyaki (1975)

Соловьева Е. Слово имеет зритель. Без Шукшина… // Искусство кино. – 1976, № 4. – С. 63-66.

Слово имеет зритель

В редакционной почте журнала есть немало писем, в которых читатели высказывают свои суждения по поводу заинтересовавших их фильмов. К сожалению, недостаток места в журнале не позволяет публиковать читательские отклики из номера в номер. Но среди них есть письма, авторы которых столь серьезно и основательно аргументируют свою точку зрения, что мы просто не вправе оставлять их без внимания.

Несомненный интерес представляет письмо Е. Соловьевой, содержащее не бесспорный, но, несомненно, серьезный и квалифицированный анализ фильма «Земляки».

Взгляд на фильм «Афоня», выраженный в письме студента П. Шепотинника, расходится с точкой зрения журнала (см. «ИК», 1975, № 10), но автор настолько интересно и аргументированно доказывает свою концепцию, что мы решили познакомить читателей и с такой позицией.

Без Шукшина…

Прочитав впервые о съемках фильма «Земляки», я с нетерпением ждала его выхода на экран: хотя В. М. Шукшин там не снимался, и режиссерская работа была поручена другому, надеялась, что постановщик и все участники фильма будут стремиться сохранить правду шукшинского видения.

Через полгода появилось имя соавтора – В. Виноградова, он же режиссер.

Меня это удивило и очень огорчило: сценарий В. Шукшина «Брат мой…», опубликованный в вашем журнале, неоднократно прочитанный, как и все написанное Шукшиным, мне представлялся произведением завершенным. Зачем ему нужен соавтор, такому сценарию?

Видимо, предугадывая недоумение зрителя, читавшего сценарий Шукшина, В. Виноградов предупредил: «Нет, сохранять его манеру я не собирался. Это невозможно для любого… Да и не манера главное. Главное другое – поставить в картине те вопросы, которые нас обоих волновали…» («Литературная Россия», 24 января 1975 г.).

И все-таки хотелось верить в лучшее, тем более что журнал «Советский экран» обещал «еще одну встречу с Василием Макаровичем Шукшиным» (1975, № 14).

Но встреча с Шукшиным не получилась. По-моему, фильм не вышел таким, каким его задумал автор. И дело не в том, что В. Виноградов не сохранил манеру Шукшина. «Такая индивидуальность не допускает копирования»,– в этом В. Виноградов совершенно прав, дело в том, что картина заведомо далека от шукшинского сценария, она ему чужеродна.

Василий Макарович, как я поняла, написал сценарий о человеке, которому в городе «деревня снится, покос, изба родительская», а из деревни его тянет в город – привык. Да, разлука с родиной, особенно продолжительная, никому даром не проходит. Об этой простой и тяжелой истине – сценарий Шукшина «Брат мой…».

На первый взгляд, большого расхождения между сценарием и фильмом не заметишь. Но в фильме все сдвинулось, вое не в фокусе, акцент режиссер делает совсем не там, где он поставлен автором.

Шукшинскому всестороннему знанию деревни, ее быта, психологии деревен-

63

ских жителей противопоставлены эпизоды-ярлыки, как бы отстаивающие правомочность другой, не шукшинской концепции – мол, отстал ты от жизни, Василий Макарович: деревня-то теперь не та.

Позволю себе два сравнения.

Вроде бы один и тот же эпизод и в сценарии и в фильме, отличает их мелочь. Но эта мелочь существенна.

Вот как описывает сцену ужина в семье Ковалевых писатель: «Ели хозяева молча, с крестьянской сосредоточенностью. Натруженные за день руки аккуратно, неторопливо носили из общей большой чашки наваристую похлебку. Один хозяин позволил себе поговорить во время еды» («Искусство кино», 1974, № 7).

В фильме «общая большая чашка» заменена тарелками – это, конечно, пустяк. Но к чему тогда в руках хозяина деревянная ложка? На зависть собирателям хохломы? Шукшин, как любой здравомыслящий человек, знал, что деревянной ложкой удобно есть именно из чашки (в некоторых местах ее называют блюдом), а из тарелки – с ней делать нечего: много не зачерпнешь, а пустой ложкой только рот обдерешь. Бестолковое дело. Конечно, из любого затруднения можно найти выход. Найден он и в этом случае: предусмотрительный режиссер поставил рядом с главой семейства добрую хозяйку, которая после каждой ложки доливает тарелку.

Но от такой вроде бы безобидной подмены внешних примет жизни переоцениваются внутренние связи между членами этой семьи.

А вот вторая фальшивая деталь – чтение, которым де возбраняется заниматься за едой младшей дочери Ковалевых. Притом читает она не книгу, а иностранный журнал, занимающий чуть ли не половину стола. Может быть, можно и нужно на чем-то демонстрировать процесс тесного переплетения деревенского быта с городским, но только не на чтении за едой в присутствии главы семейства. Очень живуч в деревнях Сибири этот древний запрет.

Конечно же, эти деревенские обычаи не раз наблюдал В. Шукшин, вот почему так немногословно, но так точно детализировал он соответствующую сцену сценария. От шукшинских деталей отмахнуться нельзя, их нельзя заменить – замена отдает фальшью.

Возьму другую сцену – ссору Василия и Насти Девятовых из-за имени новорожденного сына. Отступление от сценария в этом случае мизерное: в сценарии у них «дым коромыслом» происходит дома, а в фильме – у дома. Но это невозможно: нормальные, трезвые люди в селе да улице не ругаются. Кому хочется выносить сор из избы? А если дошло все-таки до ругани, то невозможно другое – полное отсутствие зрителей. И зрителей должно быть немало: рабочий день кончился, люди отужинали. У многих бы «нашлось» дело, путь к которому, ну, как нарочно, мимо дома спорящих. Люди собрались бы де только из любопытства (в селе все друг друга хорошо знают, без родства – редкость), собрались бы помочь, если что, поучаствовать в жизни соседа, узнать, что у него произошло, дать совет, принять чью-то сторону…

Может быть, все это пустяки? Но их в фильме не сочтешь, и из-за этих «мелочей» он теряет в правде изображаемого.

Но главные потери в основных образах.

Больше всего их в образе Вали Ковалевой. Валя в фильме поражает своей развязностью, кривлянием. Почему ей надо являться перед «женихами» де обычным путем через дверь, а через окно горницы или девичьей светелки? Зачем такая вычурность?

А как поставлена сцена утреннего подъема братьев! Откуда столь шумное появление Вали со своими подружками? Отчего понадобилось им так – с разбойничьим посвистом, бросаясь камнями, появляться во дворе у Громовых? Неужели, выслушав замысел «побудки» братьев, хоть одна из подружек не покачала головой и не напомнила Вале: «В своем ли ты уме? Ведь только вчера из их дома вынесли покойника»?

Нет, Шукшин не мог так оскорбить своих землячек, не мог он забыть о строго соблюдаемом деревенском трауре, который и дает Вале право запросто прийти в дом Громовых и предложить свою помощь.

Вспомните, как просто, естественно появляется Валя у Громовых на другой день после похорон их отца и встречи с полюбившимся Иваном:

«Утром чуть свет к братьям пришла Валя:

– Поднялись? Здравствуйте! Давайте сготовлю вам чего-нибудь…

Сразу в маленькой избе сделалось как будто просторней, светлей, когда появилась она и зазвучал ее сильный, свежий голос.

– Сеня, давай за картошкой!.. Мясо-то есть?

– Господи! – воскликнул Сеня. – Завались! В погребе.

– Давай в погреб! А я пока приберусь маленько, а то заплесневеете тут. Иван, собирай половик, неси на улицу – вытрясем. Шевелитесь! Мне тоже на работу надо».

Валя (из сценария) при случае не наваливается всем телом на колено любимого, не сверлит его жадными, всеобещающими глазами. Только раз за все время, убирая со стола, Валя «с затаенной надеждой глянула на Ивана».

64

В фильме никакой этой «затаенности» нет и в помине. Напротив, Валя откровенна, активна в своем стремлении «завлечь» Ивана. Этим и можно объяснить появление бессловесного эпизода в теплице (его не было в сценарии), предназначенного, видимо, для того, чтобы Валя окончательно соблазнила Ивана: Иван и Валя, разделенные мутным целлофаном тепличной стенки, молча, глазами сказали друг другу все.

Совсем иная, чем в сценарии, Валя и в эпизодах второго своего появления в доме Громовых. Зритель видит счастливую, удовлетворенную Валю… в постели. А Иван курит у окна, явно недовольный происшедшим.

А в сценарии было вот как:

«…Иван курил, сидя на кровати. Валя подошла к нему.

– Встань-ка, я застелю.

Иван поднялся… Оказались друг против друга. Близко. Иван засмотрелся в ее чистые, чуть строгие от смущения глаза…»

Причина подобного отступления от сценария яснее ясного: вдруг не каждый поймет, что произошло. А то, что в душе Вали не столько счастья, сколько тревоги и смущения, видимо, особого значения для режиссера не имело. Правда, именно об этом она шепчет, лежа в постели, но с такими широко распахнутыми от счастья глазами, что, конечно, ей не веришь. Не веришь и ее счастью.

Шукшин в своем сценарии никого в этом и не уверяет. Его Валя не млеет от счастья, а чуть не плачет: «… – Или ты это – из жалости?

Иван повернул ее лицо к себе. Валя быстро смахнула ладошкой слезу…»

Своим коротким, мгновенным счастьем Валя упивалась потом, когда «Иван обнял ее, прижал к груди» и они «долго стояли так», когда их еще больше сблизил разговор, понятный обоим с полуслова.

«Иван крепко поцеловал ее.

– Чего глаза закрыла?

– Совестно… И хорошо. Как с обрыва шагнула: думала разобьюсь, а взяла – полетела. Как сон какой…

Иван поцеловал ее в закрытые глаза.

– Теперь смотри…

Когда он целовал ее, вошел Сеня… Мгновение стоял, пораженный увиденным, потом повернулся и хотел выйти незамеченным. Но споткнулся о порог… В этот момент его увидел Иван. Валя ничего де видела, не слышала. Открыла глаза, счастливая, и ее удивило, как изменился в лице Иван.

– Ты что?

Иван прижал ее, погладил по голове.

– Ничего. Ничего.

– Ты как-то изменился…

– Ничего, ничего. Так».

По логике фильма зритель явно надеется на благополучный конец. И режиссер подогревает эти ожидания: Иван уезжает, видимо, не на следующий же день. Братья еще сладили рыбалку, спланировали постройку двухэтажного дома.

О доме – из сценария. Но там Иван заговорил вдруг, размягченный уговорами Сени, его просьбами, воспоминаниями, планами. После разговора «Иван качнул головой. И задумался. Сеня, чтоб не спугнуть его хорошие думы, чтобы его так и оставить с этими думами, поспешно сказал:

– Давай-ка соснем пока, браток. Верно говорят: утро вечера мудренее».

Утром, чуть свет, Иван уехал. По сценарию – уехал совсем. По фильму – не совсем. «Уволится и приедет»,– уверенно сказала сидящая рядом в зале женщина. А другая поддержала: «Конечно. Что ему теперь в городе делать?» Выходя в толпе из кинотеатра, я услышала, как обвиняют Валю: «Вот всегда так – погордилась, а он уехал. Надо же…» – «А когда это она гордилась-то? Что-то незаметно». А о фильме в целом: «Ничего, можно посмеяться». И всё: «можно посмеяться».

Причина такого вот вывода в том, что вопросы, которые волновали Шукшина, в фильме потеряли свою остроту. Вопросы вечные и злободневные: человек и родина – не страна, а тот уголок земли, где родился, где прошло детство; та самая родина, о близости с которой не думаешь, как не думаешь о воздухе, которым постоянно дышишь, и только расставшись, понимаешь все ее значение в твоей жизни. Может ли быть счастливым человек, утратив связь с родиной?’ Можно ли снова обрести давно покинутую родину, память о которой душил в себе годами? По Шукшину – нет. А что же делать? Жить и трудиться, беречь то, что дала судьба взамен.

Наверное, это совсем непросто и нелегко. Человек расплачивается за все свои вольные и невольные ошибки. Василий Макарович Шукшин хорошо понимал эту горькую истину и никогда ее не приукрашивал.

Ну, а по фильму – все поправимо.

Вот последний разговор Ивана с отцом Вали, при отъезде.

Какой он краткий и многозначительный в сценарии.

«На улице деревни никого не было. Только из ограды Ковалевых вышел отец Вали… Иван, увидев его, хотел было свернуть в переулок, но уже поздно было.

Поздоровались.

– Поехал? – спросил старик.

65

– Надо,– ответил Иван.

– Закури на дорожку,– предложил старик.– Подмешал вчера доннику в табак – ничто, скусный стал.

Закурили.

– Тут машины ходят счас?

– Машин полно,– сказал старик.– Хлеб круглые сутки возют. Все на вокзал едут.

Постояли. Говорить больше не о чем было.

– До свидания,– сказал Иван.

И разошлись. Иван удалялся по улице. Потом свернул с улицы в сторону большака. И пропал из виду».

А в фильме разговор нудный, неубедительный, полный многообещающих намеков и многозначительных символов, разговор про то, что Иван зимой вернется и будет строить дом. То ли он обманывает и себя и старика, то ли оправдывается за свой отъезд, словно не имеет больше права людям в глаза смотреть – будто в городе до сих пор он не на большой стройке работал, а возглавлял шайку аферистов.

И вот я думаю – о чем же фильм, к чему он сводится?

А вот к чему: изменилась деревня – не узнать, можно помыться в ванной, сготовить на газовой плите; одеваются девчата – куда там городским модницам, о пресловутом деревенском смущении понятия не имеют, и парни – мало чем от городских отличаются. Только дураку непонятно, насколько в деревне лучше: все достижения цивилизации плюс рыбалка, о которой в городе только мечтать можно, да еще и неограниченные возможности строить двухэтажные дома.

Но отодвинулись на задний план все деревенские проблемы, которые так мастерски ставил в своих сценариях В. М. Шукшин: один штрих, одно слово, а целый пласт жизни встает за ним. Словно прорывается сквозь узкую щель и заливает все своим жарким светом – светом подлинного знания, тревоги и мучительной любви. В фильме же деревенские проблемы – для смеха. Ну, не смешно ли звучит беспокойство деда Северьяна о неумелом отношении к залежным землям, когда его по самую бороду затолкали в ванну, закрыли махровым полотенцем и заставили говорить об этом почему-то с украинским выговором?!

Самое главное, что отличает фильм от сценария – это незнание того, о чем режиссер В. Виноградов взялся говорить. Не ощущаешь в фильме кровной близости постановщика взятому жизненному материалу.

Увы, не осталось в фильме «шукшинского». Пожалуй, только сыгранная С. Никоненко роль – единственно шукшинское место во всей картине.

Влюбленные в творчество Шукшина читатели и зрители не могут примириться с такой модернизацией его сценария. Мы с нетерпением ждем новых экранизаций произведений писателя. Но экранизировать их не так просто, как кажется некоторым. Они требуют самоотречения. Требуют внимательно, чутко вчитаться в каждую строчку, в каждое слово этого необыкновенного художника, чтобы проникнуться его мироощущением глубоко, до конца. И только затем браться за работу. Тогда она принесет постановщику и исполнителям настоящий, заслуженный успех и горячую благодарность требовательных и верных поклонников творчества Василия Макаровича Шукшина.

Е. Соловьева

г. Красноярск

66