Летят журавли (1957): материалы

Лындина Эльга. Горечь славной судьбы // Советский экран. – 1990, № 15. – С. 28-29.

Горечь славной судьбы

Тишина в огромном зале стояла необыкновенная, а чем-то даже пугающая. Может быть, это казалось – слишком остро мы переживали каждую минуту. Но вот пошли первые кадры одного из самых моих любимых эпизодов: проводы на фронт. Раздались аплодисменты. Они нарастали, постепенно заглушая экран. И мы, сидя в ложе, почувствовали первое дуновение победы.

Аплодисменты вспыхивали еще, еще и еще раз – смерть Бориса, мой пробег, финал… Рыдание зрителей. Нас окружают, поздравляют, я слышу слова благодарности, восторга, признания. Я ничего не понимаю. Я понимаю только одно: мы победили.

Потом были дни триумфа, пресс-конференции, восторженные рецензии, встречи с прекрасными людьми, которые говорили, что только теперь поняли, что мы пережили в годы войны. А в заключение главная премия Каннского фестиваля присуждается нашей картине – «Летят журавли». И премия Сергею Урусевскому – за лучшую операторскую работу. И премия за лучшую женскую роль – мне. Тане Самойловой, студентке Театрального училища имени Щукина.

Одно из самых последних и самых прекрасных воспоминаний о тех днях – премия «Апельсиновое дерево», которую вручают «самой очаровательной и скромной актрисе фестиваля». Тогда я разделила ее с прелестной француженкой Франсуазой Арнуль…»

…СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ДВА ГОДА. Такой титр мог бы появиться в этом рассказе, будь он снят для кино или телевидения.

«…Я приехала в Париж, но там меня никто не встретил. До Ниццы я добиралась сама. Конечно, безумно растерялась…

В Канне я попросила поселить меня в отеле «Карлтон», где мы жили в наши давние, прекрасные дни. Нет, поселили в другой гостинице, бродила по городу – и одна, и вместе с переводчицей. И не нашла почти ничего из того, что берегла память. Это был новый город с огромным Дворцом кино из алюминия, где пахнет железом. Огромное здание, рассчитанное на девять тысяч зрителей. Не было людей, даривших мне столько радости в прошлом, – Пабло Пикассо, Жоржа Садуля, Жана Кокто, Симоны Синьоре. Они ушли навсегда.

Я прилетела к закрытию фестиваля. Мне сказали: «Вас ждет сюрприз!» Удивилась: в Москве я ничего не знала об этом. Было просто приглашение в Канн. «Какой сюрприз?» – взволновалась я. «Вам будет вручена премия как художнику, внесшему большой вклад в развитие мирового кинематографа», – ответили мне. В прошлом году такой премии был удостоен Федерико Феллини…

К трем часам меня вызвали во Дворец кино – нужно было отрепетировать вечернее торжество на огромной сцене. Меня познакомили с очаровательным молодым французом, который должен был вручить мне награду. Прошла по огромной сцене… Приготовилась… А вечером все транслировалось по телевидению, нас смотрел Париж, Франция. Я сказала: «Дамы и господа! Наш век невероятен: несколько часов назад я была еще в самолете и не думала, что увижу так много людей, которые признаются мне в любви. Я рада, я счастлива, что на этой земле есть те, кто помнит меня по фильму «Летят журавли». Низко кланяюсь и благодарю».

Два фрагмента из воспоминаний Татьяны Самойловой. Два пика в ее актерской жизни, где все, словно нарочно, сочинено для горького и странного романа.

Тогда, тридцать два года назад, слава обрушилась на нее, юную, внезапно и шквально. Романтический пыл обновления, который переживало в ту пору советское кино, привел на экран удивительную героиню, не сумевшую совместить себя с жизнью, развороченной и разграбленной войной.

Самой естественностью своих чистых чувств Вероника пыталась отрицать, зачеркнуть притязания войны, ворвавшиеся в ее жизнь. Но не сумела. Да и мало кто сумел бы…

Потрясало лицо актрисы – прекрасное и необычное, в котором так удивительно сочетались древность и современность. В раскосых глазах, высоких скулах, в чётких очертаниях нежного рта и мягкой, славянской вздернутости носа – в этом евразийском лице, казалось, проступали таинственные извивы сложной, многовековой истории, судьбы огромного народа, вобравшего в себя кровь, токи, гены тех, кто пришел, и тех, кто остался на нашей земле.

Потрясала скупая, страстная игра Самойловой, возвращавшая нашему кино огромную эмоциональную напряженность женской души, ее мечтательный максимализм, не считающийся ни с какими общественными предписаниями и регламентациями.

Режиссер Михаил Калатозов, постановщик картины, точно понял, что рассказать об этом сможет студентка Самойлова, не похожая ни на одну из звезд тех лет, советскую или западную. Более того – все в ней было вопреки стандартам.

«Журавли» очень высоко вспорхнули и понеслись над миром. Таню Самойлову рисовали знаменитые художники, ее портреты печатались на обложках самых модных журналов, журналисты охотились за интервью. Зарубежные режиссеры и продюсеры делали заманчивые предложения. Одно из них – заглавная роль в экранизации «Анны Карениной». Партнер – Жерар Филип, съемки в Америке. Но тогдашний руководитель «Совэкспортфильма» Давыдов, осердившись, вызвал Самойлову к себе: «Таня! Мы не заинтересованы в тебе одной. Мы хотим, чтобы за рубеж пригласили много наших

28

актеров. А если берут тебя, это нам невыгодно…» До чего же все печально узнаваемо в каждом слове чиновничьего цинизма!

В ту пору слава еще не была разбавлена для Тани привкусом горечи. Первый взнос сделал товарищ Давыдов. А дальше?

Дальше на гребне успеха «Журавлей» Калатозов задумал снять фильм «Неотправленное письмо». Самойловой была предназначена главная и единственная женская роль, героиню назвали Таней. Но актриса отказалась от роли: ей изначально недоставало плотности характера, конфликтности и, главное, самосжигания на костре чувств, страстей, без которого она не умеет жить в роли свободно и просторно. Она попыталась все это объяснить режиссеру. «Мы дали тебе славу. Служи», – таков был ответ-приказ.

Человек по натуре чрезвычайно благодарный, она пошла «служить». Надолго уехала из Москвы вместе со съемочной группой. Жила в тайге, несмотря на больные легкие. Получила тяжелый ожог во время съемок лесного пожара…

Если бы «Неотправленное письмо» стало для Самойловой радостью, неким новым свершением! Но этого не было. Созданная для высокого трагедийного пафоса, она была использована почти как модель.

Говорят, крупный план требует от актера максимальной пластической точности. У Самойловой эта способность, кажется, врожденная. Однако не раз я видела на съемке, как она мучительно «натягивает» на себя роль, как тягостно ей в этой убогой драматургии, скудной морали. Декларативность и примитивность убивали присущее Самойловой порывистое воодушевление, которым она живет, когда героиня – «по ней».

Такая ситуация повторялась не раз и не два.

Через десять лет после победы «Журавлей» Самойлова сыграла Анну Каренину у себя на родине.

Журналисты усердно писали о «шестнадцатой» кинематографической Анне. Всплывали великие тени прошлого – Аста Нильсен, Грета Гарбо, Вивьен Ли. Но надо ли было упоминать, сравнивать…

Татьяна Самойлова сыграла Анну так, как могла ее сыграть только Татьяна Самойлова. С ее импульсивностью, романтической нетерпимостью, незащищенностью и полудетской обаятельной непосредственностью, что и составляет, быть может, самое существо женственной прелести ее Анны.

Роль по-своему подвела черту. Актриса снималась и позже – нечасто, в эпизодах. Силы ее были (и остаются!) далеко не исчерпаны. Но в считанных (сравнительно с ее коллегами) ролях она творчески, человечески никогда не изменяла своей цельности и подлинности. За это, вероятно. Франция удостоила Татьяну Самойлову одной из самых высоких премий в мире кино. Удостоила – в отличие от нас, ее соотечественников, для которых по-прежнему нет пророков из числа живых, тех, кто рядом

Эльга ЛЫНДИНА

29

Аннинский Л. Путь Калатозова // Советский экран. – 1991, № 9. – С. 22.

ПУТЬ КАЛАТОЗОВА

Конечно, я пальцем строчки не считал, но, по моим ощущениям, половина текста книги Юрия Богомолова о Михаиле Калатозове посвящена не фильмам Калатозова, а тому, что вокруг. Причем это не то, что раньше называлось «фоном», скажем, лозунги Великого Перелома для «Соли Сванетии» или ситуация Двадцатого съезда партии для «Журавлей».

У Богомолова не «фон», а нечто существенно более близкое искусству: система мотивов, язык, на котором говорят и мыслят художники. В известном смысле – нечто среднее между «фоном» и конкретными средствами выразительности. Искусствоведение наше в описании средств поднаторело, оно умеет каталогизировать ракурсы, приемы, актерские амплуа и проч., про «фон» и говорить нечего – тут все умеют, а вот тот. неуловимо «серединный» пласт между «фоном» и средствами. именно то, что воспринимается, подхватывается, оспаривается, поворачивается и переосмысляется художниками, являясь, собственно, языком художества, – это у нас мало кто чувствует. А Богомолов именно на этом все строит. Потому и «вокруг» много прорисовывает.

Тут властная диалектика. Если такие диаметральные режиссеры, как «традиционалист» Райзман и «авангардист» Калатозов, согласно приходят в 30-е годы к авиаметафорике, то не только потому, что спустили им «социальный заказ» отразить жизнь летчиков, а более потому, что полет действительно был ключевым мотивом эпохи. Или, скажем, киноагитки времен войны: логика цитат из довоенного быта – «синий платочек» на фоне пожарища, мотив амулета – с помощью этой логики Богомолов расшифровывает фильм «Непобедимые». открывая в этой забытой калатозовской ленте 1942 года куда больше, чем в нее было заложено прямым авторским заданием. Или неисчерпаемо-загадочные «Журавли», высшая точка калатозовского пути, мировой шедевр, фильм, определивший у нас целую киноэпоху, больше, целый психологический пласт бытия, с точки зрения «средств», это возврат к 20-м годам, но логика мотивов открывает совершенно другую – и истинную! – сверхзадачу: не героическую ««коллективизацию чувств», а, наоборот, их трагическое индивидуальное расчленение.

При таком подходе конъюнктурная податливость Калатозова. вроде бы следовавшего за всеми поворотами спроса (на рубеже пятидесятых – «Заговор обреченных», в «оттепель», «Верные друзья», потом целина и т. д.), оказывается далеко не такой простой: в каждой ленте мастера таятся секрет, мелодика побочных мотивов, система отходов и отступов от канона, которые и составляют суть высказывания (иногда полузадавленного). В этом смысле противоречив не просто путь режиссера – противоречива полная скрытого драматизма каждая его работа. Что и показывает критик.

Проблемой остается целостность пути. Стремясь ощутить единство в противоречивом, неравноценном, мозаичном наследии Калатозова. Богомолов монтирует свою книгу в обратной перспективе, начиная с прощальной ленты, с «Красной палатки», опрокидывая ее логику на ранние работы, высвечивая извивы пути из финальной точки. Как прием – хорошо. Как решение задачи – недостаточно. Нужна мощная общая идея, в которую калатозовское наследие вписалось бы со всеми поворотами, зигзагами, взлетами и провисами.

Такая идея в книге есть, это идея романтического сознания. взаимодействующего в разных ситуациях с ощущением реальности.

Никак не оспаривая этой идеи, слишком очевидной, чтобы быть неправильной, я бы все-таки считал ее лишь отправной точкой. Линий через эту точку можно провести множество.

И какая из них будет актуальной, тоже еще вопрос.

Не с целью попасть в резонанс нынешнему национальному многоголосию, а просто размышляя над тем, как согласовать неистовый, воспаленный авангардизм «Неотправленного письма» или фильма «Я – Куба!» с сочной и вкусной пластикой «Верных друзей» или даже «Вихрей враждебных», я предложил бы вдуматься сейчас в грузинские корни Калатозова. Две основные ипостаси грузинского духа: воспаряющая, музыкальная. аскетически-вертикальная. горняя, горная – от Галактиона-Табидзе и распластывающаяся, пластичная, живописная, панорамирующая, дольняя и долинная – от Георгия Леонидзе…

Калатозов вряд ли искал себя в этих координатах, он был. что называется, осознанно советский художник.

Но судьба художника таит в себе больше, чем дано осмыслить вместившему этого художника человеку.

Разгадывать оставленную загадку должны мы: потомки, зрители.

Книга Юрия Богомолова – необходимый этап в этом осмыслении.

Л. Аннинский

_______
Юрий Богомолов. Михаил Калатозов. М.: «Искусство», 1990

22

Пролетая над гнездом фестиваля // Видео-Асс PREMIERE. – 1995, № 31. – С. 49.

ПРОЛЕТАЯ НАД ГНЕЗДОМ ФЕСТИВАЛЯ

СОЛОВЬЕВ Сергей Александрович, президент XIX Московского международного кинофестиваля, председатель Союза кинематографистов России, режиссер.

Родился в 1944 году в г. Кемь. Среднюю школу закончил в Ленинграде. В 14 лет «получил целенаправленный толчок в спину»: посмотрел фильм Михаила Калатозова «Летят журавли»; после этого никаких движений «в бок», «назад» или «в сторону» не было – в 1962 году Сергей Соловьев поступил во Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии (мастерская Михаила Ромма), в 1968 году закончил его. Затем режиссерская работа на Мосфильме, и создание многочисленных кинохитов, представлять которые читателю, наверное, будет излишним. – Сергей Александрович, что вообще для вас фестиваль, и Московский в частности?

– Мы сейчас переживаем изобильную пору фестивалей, и изобилие это объяснимо, потому что оно заменяет нам практически отсутствующую систему кинопроката. Кинофорумов – переизбыток, и почти все они грешат отсутствием вкуса. Эта «адская» волна со временем должна пройти, и в будущем должно остаться столько фестивалей, сколько нужно. Что касается МКФ, то мне не хотелось бы, чтобы мы называли его «революционным», отметающим все прошлое. Прежде всего хочется сохранить все хорошие традиции старого фестиваля, который возник в очень отрадное для страны время – тогда, когда пал «железный занавес».

– На какую аудиторию рассчитан Московский кинофестиваль? И как с этим обстояло дело в прошлом?

– Этот фестиваль был очень «народным». Люди ждали его, ходили в кинотеатры. Другое дело, что сейчас очень легко определить причину такого повышенного интереса – у нас было мало картин, существовал жесткий цензурный барьер, который за время фестиваля ослаблялся практически до нуля.

Но сейчас, наверное, нужно найти другие, непременно существующие способы привлечь народ в кинотеатры, ибо огромный пласт наших граждан – так называемая «народная интеллигенция», оказалась абсолютно кинематографически обездоленной. Притом что она, в действительности, является одной из самых прекрасных, умных и «высоколобых» кинематографических аудиторий.

Традицию «народности», при которой фестивальные залы всегда были набиты битком, сегодня невозможно сохранить в связи с тем, что цензура ослабла, «железный занавес» пал. Но люди все-таки должны прийти в кинотеатры затем, чтобы увидеть то, что они хотят, а не потому, чтобы посмотреть то, что им тащат прокатчики.

– С какими идеями вы пришли на нынешний фестиваль?

– Нельзя, конечно, уныло сидеть на каких-то старых, пусть и славных традициях, хотелось бы чтобы жизнь внесла что-то новое.

Прежде всего, новым будет многоцелевое назначение внеконкурсной программы. В рамках МКФ мы в этом году предполагаем провести целый ряд ретроспектив, посвященных 100-летию кино и рассчитанных как на киноманов, киноэстетов, так и на «обычных», средних кинозрителей.

Конечно, ни в коем случае нам не хотелось бы никакого идеологического «сектантства», идеологических истерик – «это – прекрасно», «это – гнусно». Каждый человек должен найти в программе фестиваля какую-то вещь, которая будет интересна именно ему.

Важнейшей частью фестиваля мы хотим сделать встречу всех наиболее известных кинематографистов, составляющих понятие «советского кино». Соберемся мы не только затем, чтобы повидаться, но и чтобы подумать о восстановлении общего прокатного пространства – одной из всемирно выдающихся рыночных категорий кинематографа. Мы утеряли колоссальный рынок русскоязычной аудитории – мы практически бросили на произвол судьбы огромное количество нашего зрителя, который постепенно отвыкает ходить в кино. Нужно прекратить это безумие и попытаться восстановить уникальный рынок. Поэтому, на наш взгляд, одной из главных задач фестиваля является восстановление «всероссийского», «всесоюзного» и утраченного «всемирного» отечественного кинопроката.

Еще одна проблема: мы прекрасно знаем отрицательные стороны советского кино, но совершенно забыли о его положительных аспектах. На самом деле это – очень серьезный евразийский культурный модуль сознания. И мы хотим в рамках фестиваля провести евразийские научные чтения, возглавлять которые пригласили Олжаса Сулейменова. Ведь действительно, по сознанию мы – не европейцы и не азиаты, но посередине. Может быть, со временем, нам удастся создать и некую евразийскую Академию киноискусств.

– Вопрос о финансировании: вы считаете, что МКФ будет «роскошным», «бедным» или «средним» фестивалем?

– Я считаю, что он будет абсолютно нормальным кинофорумом, который будет соответствовать переживаемому нами социальному моменту. Надеемся провести его на достаточно высоком уровне бытового и материального обеспечения. Нам помогут в этом «новые русские», которые должны обеспечить частные вложения. А средства государства мы постараемся направить на создание современной технической инфраструктуры фестиваля, потому что сейчас у нас нет ни одного нормально оборудованного кинозала (кроме концертного зала «Россия», в котором стоит установка «Dolby»). Мы хотим создать нормальную информационную систему, компьютеризировать фестиваль и начать техническое перевооружение кинотеатров, с тем чтобы не только приспособить их под нужды будущего ежегодного МКФ. но и постоянно обслуживать обыкновенных зрителей. Сейчас мы постараемся связаться с архитекторами и подумать, каким образом мы сможем построить фестивальный центр так. чтобы он был технически приспособлен каждый год принимать гостей и стать постоянным действующим фактором мировой культуры. Это не планы, это – конкретные дела, которые мы ведем с Ю.М. Лужковым, он очень помогает нам. Это не только отвлеченная культурная миссия – это экономическое участие в кинематографическом процессе.

– Вы ощущаете себя на фестивале президентом или режиссером этого действа?

– Я считаю себя просто человеком, который взял на себя ответственность привести огромное. колоссальное хозяйство в соответствие с сегодняшним днем. Это касается всех сфер: эстетических, сферы дизайна; каких-то понятий, которые не устраивают меня как человека в трактовке кинематографического праздника, к примеру, то, что ежегодно происходит в Сочи.

– Вы будете делать из фестиваля праздник, или посвятите основное время работе?

– Мне хотелось бы, чтобы это было нормальное гармоническое событие. Само по себе слово «фестиваль» значит праздник. Но это может быть праздник пьяный и бессмысленный (знаете, какими у нас бывают свадьбы «по-русски»), а бывают какие-то осмысленные праздничные события, которые сами по себе представляют душевную ценность. Это должно стать шагом к восстановлению чувства нашего достоинства, нашего самоощущения в культуре мира. И с другой стороны, не хотелось бы, чтобы это превратилось в какую-то занудную международную конференцию, усредненный симпозиум ни о чем, который никому не интересен. Будем пытаться достичь «золотой середины».

Беседовала Наталья ПОЛЕТАЕВА

49