Луна-парк (1992): материалы
Черненко Мирон. Было бы что интегрировать… // Искусство кино. – 1992, № 9. – С. 43-46.
Мирон Черненко
Было бы что интегрировать…
По поводу евразийства спорить не буду: чуждо оно мне, а может, и просто враждебно – по сути, по крови, по выбору, по иллюзиям, наконец. Не верю я в этот коктейль из Запада и Востока, из Европы и Азии, из прогресса и вечного покоя.
Что касается кинематографа, то эта теория неприемлема по причинам даже чисто формальным, ибо кино по сути своей есть искусство западное, более того – американское, хотя и придуманное в городе Париже. И всюду оно было западным, даже в нашем бывшем Советском Союзе, ибо то, что называлось до недавних пор (а в смысле историческом будет называться и впредь – никуда не денешься) советским многонациональным кино, родом было из европейской части Союза, из европейского круга культуры. Не берусь судить о нынешнем казахском кинематографе, слишком мало видел, и в этом надо бы разобраться особо, но все остальные национальные школы, все течения, все региональные «киночудеса» на самом деле представляли собой имитации, иногда блистательные, тех или иных аналогов кинематографа западного.
Не могу не возразить тем, кто аргументирует опытом того же Кончаловского, сделавшего свою первую картину под прямым влиянием Куросавы. На первый взгляд это замечание справедливо, но на самом-то деле это был Куро-
43
сава, воспринятый глазами человека западной культуры. Не говоря уже о том, что и сам Куросава достаточно европеизирован, что в глазах Запада его кино представляло ту часть японского кинематографа, которая была наиболее универсальна, то есть европеизирована. Кстати сказать, подтверждением тому другой фильм Кончаловского – «Поезд-беглец», снятый по сценарию того же Куросавы много лет спустя в Америке и оказавшийся картиной абсолютно и безусловно американской. Я уж не говорю о том, что подтверждением тому и неистребимая склонность самого Куросавы к экранизации искусства европейского – Достоевского и Шекспира, к примеру.
Это не единственный пример того, как существенная часть национальной культуры оказывается наднациональной, космополитической в самом высоком смысле этого слова – особенно в таком космополитическом искусстве, как кинематограф. И речь здесь вовсе не о том, интегрируется ли это национальное кино в некое общее целое или не интегрируется, а в том, существует ли в принципе какая-либо культурная, психологическая, социально-психологическая цель такой интеграции. Спору нет, цель экономическая, производственная, прокатная существует всегда, и если быть честным, то говорить надобно именно об этом. Но мы-то говорим о другом, и я приведу другой пример, очень для меня важный.
В начале прошлого года я был в Мадрасе на фестивале индийских фильмов. Индийцы побили тогда абсолютный мировой рекорд всех стран и народов: девятьсот семьдесят игровых полнометражных художественных фильмов (такие цифры надо писать исключительно прописью!). Но дело даже не в этой головокружительной цифре. Дело в том, что я впервые за двадцать последних лет видел километровые очереди у кинотеатров, которые с трудом сдерживали специальные отряды конной милиции. Маленькие, аккуратные тамилы рвались на свои фильмы, не разбирая дороги, ибо это были их фильмы, тамильские, на своем языке, сделанные тут же, в Мадрасе, числом около сотни, а то и больше. Оказалось – и было раньше невдомек мне, неграмотному, – что почти в каждом штате существует своя кинематография, которая выстреливает в год десятки фильмов только и исключительно для собственного потребления, не думая о внешнем мире, о мировой славе, об интеграции в какие-то процессы…
Это не значит, что там нет другого кино: есть целые студии, которые как раз и специализируются на таком «интегрированном», евро-
44
пеизированном кино, ориентированном на кинофестивали, на внешний мир, на нас, в частности, экранизирующие Ибсена, Чехова, Стриндберга, Достоевского. Но это просто европейское кино, снятое в Индии. А рядом, словно в другом, точнее в третьем мире, вертится и американское кино, заведомо и неприкрыто третьего, а то и четвертого сорта, кино, в котором палят друг в друга из кольтов полицейские дамы с голыми бюстами. Что же касается сути, существа, естества, то это кинематография, обращенная на себя самое и ни в чем другом не нуждающаяся. А потому такого феномена, как «Такси-блюз», у них нет и, надеюсь, быть не может.
При этом я ничего не имею против картины Лунгина, точно так же, как ничего не имел против предыдущей «победы советского кино» – картины нашего оскароносца В. Меньшова «Москва слезам не верит», из которой со всей несомненностью явствовало, что по улицам нашей столицы ходят не белые медведи, а вполне нормальные, белые к тому же люди. Просто Лунгин сделал решительный шаг вперед по сравнению с Меньшовым: он поместил этих белых людей в клетку, чтобы показать другим белым людям нечто удивительное: оказывается, персонажи, населяющие это экранное пространство, умеют играть настоящий джаз, умеют пить не хуже, чем их нью-йоркские коллеги, что из «Кама-сутры» они выбирают те же самые позы, что точно так же бьют морды, блюют, едят… Одним словом, ведут себя совсем как настоящие американцы. И все это в форме действительно блистательной, действительно на уровне самых что ни на есть мировых стандартов. И все это опять же подтверждение того, что технически, профессионально мы в этот самый западный кинематограф интегрироваться можем.
К сожалению, не стала еще одним подтверждением следующая лента Павла Лунгина «Луна-парк», показанная в этом году в том же Канне. Неуспех этой ленты дал повод возвратиться к размышлениям двухлетней давности, согласно которым я голосовал против выдвинутой на «Оскара» лунгинской картины в пользу весьма слабой ленты В. Наумова «Десять лет без права переписки».
В ней тем не менее пусть косноязычно и непоследовательно, но ощущался вполне реальный трагизм нашей, моей истории, истории моих предков. И хотя коллеги-критики (и режиссеры в особенности) едва не затоптали меня ногами, но свежая история с фильмом «Луна-парк» мое тогдашнее мнение подтверждает еще раз. Как говорила Сьюзен Зоннтаг по поводу другой советской картины: «Не стоит делать из Холокоста эстетизированное зрелище». И потому я против любой эстетизации наших Холокостов. Ибо вся история нашего отечества из них одних и состоит.
Впрочем, это, разумеется, случай частный, хотя и чрезвычайно яркий. Кстати сказать, я охотно допускаю, что возможна интеграция на индивидуальном уровне. Пару лет назад, когда лопалась на глазах благородная идея нашего бывшего президента об общеевропейском доме, я позволил себе сформулировать: ничего, будем прорываться поодиночке. И прорываемся. Но все это штучный товар, индпошив, «хай кутюр», говоря красиво. Отдельные судьбы, в которых не найти общего знаменателя, ибо его просто нет.
Различие между Иоселиани и Кончаловским, у которых получилось, или Михалковым, у которого получилось не совсем (пусть простит меня Андрей Плахов, в своем неожиданном панегирике по поводу «Урги» как-то не заметивший искусственности, равнодушия, холодной эстетизации психологического Холокоста, совершенного над персонажами историей и судьбой), и, скажем, Богиным, у которого не получилось совсем, ничем в принципе не отличается от таких же различий в судьбах тех, кто остался здесь, дома.
Очень может быть, что таких штучных феноменов будет все больше и больше. Причем в жанрах неожиданных и даже как бы до наших «интегрантов» не существовавших. Таких, как кино Славы Цукермана, нашедшего в западном кино нишу, никем не занятую. Нашедшего и вошедшего в нее не как режиссер игрового кино, но как научно-популярник, человек иной психологии творчества. Подобно знаменитым этнографам – Миклухо-Маклаю, Брониславу Малиновскому или Маргарет Мид – он изучает сексуально-интеллектуальные забавы американцев, которые для Славы, человека из Химок-Ховрина, все равно что папуасы…
Я говорю об этом и заталкиваю обратно в подсознание простую и печальную мысль. Дело в том, что процесс, происходящий ныне в постсоветском кино – во всех бывших республиках, а теперь в независимых государствах, – ничем и никем не контролируемый рост раковых клеток. Эти четыре сотни фильмов, которые не нужны ни зрителю, ни прокатчику, ни продюсеру, ни власть предержащим… Ни тебе развлечения, ни прибыли, ни пропаганды, ни эстетики… И я не слишком разделяю коллективный оргазм критики, жизнерадостно подсчитывающей итоги сезона: двадцать пять хороших, восемь отличных, шесть блестящих… Я назвал бы это переписью миражей, фантомов… И с этим интегрироваться?
Ситуация, кажется, нормализуется, и то, что Остап Бендер назвал «угаром нэпа», начинает приобретать какие-то непредсказуемые, но реальные формы. Завтра, а точнее сказать, сегодня российский бизнесмен начнет вкладывать деньги не в кино, а в доллары, и интегрировать будет, попросту говоря, нечего, поскольку будут появляться фильмы-одиночки, имена-одиночки, жанры-одиночки.
На этой безнадежной ноте я мог бы закончить свой монолог, если бы не одно обстоятельство, не одна надежда, основанная на том, что происходит сегодня в странах Восточной Европы. Еще в прошлом году казалось, что в течение нескольких недель перестала существовать достаточно мощная кинематография Югославии. Между тем после ее распада кинопроизводство в Словении и Хорватии почти удвоилось, в Македонии после нескольких лет полного простоя запущено в производство несколько игровых лент… И это происходит не только на Балканах: чуть-чуть дрогнув, лишь
45
самую малость сократившись, существует по-прежнему кино Польши, Словакии, что-то происходит в Болгарии, Венгрии…
И это позволяет надеяться. Не на интеграцию в мировой процесс, а на спасение кино. Наш шанс – это новые национальные образования, включая самые что ни на есть сепаратистские и ирредентистские. Ибо именно там возникает сегодня кинематограф, необходимый здесь и сейчас, сию минуту – как зеркало, отражающее только что возродившиеся представления о себе самом. Причем этот процесс происходит не только в так называемых «новых» государствах, возникающих на развалинах прежних империй и федераций. Происходит это и в малых этнических группах, казавшихся навсегда ассимилированными, сохранившими этнокультурные архетипы лишь в музейных экспозициях. Мне уже приходилось писать о кинематографе лужицких сербов, затерявшихся на необъятных идеологических просторах бывшей ГДР. В этом году, на очередном кинофестивале малых народов, который состоится в лужицком Баутцене, покажут свои фильмы фризы, корсиканцы, баски и многие другие, еще только осознающие себя равноправными партнерами среди коллег…
Бог даст, оклемается литовское кино, грузинское, не может прекратиться кинопроизводство на Украине… Возникнут новые связи, поскольку старые все равно не исчезнут бесследно. Тогда и можно будет поговорить об интеграции в мировой кинопроцесс… Было бы что интегрировать…
46
Кагарлицкая Анна. Припарковка по Лунгину // Экран. – 1993, № 5-6. – С. 4-6.
Припарковка по ЛУНГИНУ
Анна КАГАРЛИЦКАЯ
Едва откатила волна шумного успеха «Такси-блюза», и вот уже другая картина Павла Лунгина – «Луна-парк» – вызывает прилив новых и тоже неоднозначных впечатлений. Одни зрители испытывают чувство отвращения: они не хотели бы жить в мрачном мире качков-«чистильщиков» из Парка культуры, которые ненавидят воров. гомосексуалистов и евреев. Других с головой накрывает девятый вал восторга, и они в этом мире с удовольствием купаются, воспринимая ого как сказку, далекую от реальности.
Итак, восторг и отвращение как два полюса восприятия, между которыми, надеемся, пролегает истина. Кстати, в полемике вокруг картины «Луна-парк» ее название трактуется в той же полярности акцентов. Противники, числящие фильм по разряду валютных спекуляций на отечественных духовных ценностях, и в названии улавливают некий моральный душок конвертации: безобразие, мол, откуда у нас в стране луна-парки, у нас один лишь тотальный Парк культуры и отдыха, и нечего барыжному «комку» прикидываться супермаркетом. Сторонники же картины,
5
напротив, упиваются скрытой аллегоричностью этого названия: правильно пошутили господа авторы. Вот ведь какой получился перевертыш, и никак не пробиться к сути вопроса.
Суть, однако, скорее всего в том, что ни в коем случае не следует глядеться в эту картину, как в зеркало жизни. Если она и зеркало, то кривое, как в известном аттракционе из того же парка. Эффект его посещения в том, что, насмотревшись зеркальных монстров, так похожих на тебя, начинаешь любить себя с новой силой. А заодно и все прогрессивное человечество – за то, что оно не так безобразно, как казалось прежде. Тогда и пресловутые качки, резвящиеся в карусельном ангаре, будут выглядеть не более страшными, чем сама карусель с ее тоскливым лязгом и подвыванием. а главный борец за русскую идею, массовик-затейник Алена из того же парка – всего-навсего нелепой истеричкой, начитавшейся брошюр издательства «Палей». И окажется, что неожиданно «всплывший» отец главного героя композитор Наум Хейфец совсем даже не отец; стало быть, основной экранный конфликт между идеей и происхождением не конфликт вовсе, а сплошной карнавал с переодеваниями.
В этом фильме переодето все – так, что даже нагловато оголливуженная, как в «Такси-блюзе». Москва выглядит органично, а в творчестве одного композитора уживаются песни и Пахмутовой, и Колмановского, и Бабаева, и чуть ли не Лунная соната Бетховена. Тут и откровенная цитата из фильма «Чапаев», связанная с этой самой сонатой, смотрится добродушной перелицовкой, ироническим приветом из нынешнего прекрасного далека — и не только братьям Васильевым, но и всем нам, ныне живущим. Привет нам от нас самих, таких недавних, добрых и ленивых, совсем не помышлявших о том, куда пристроить свой ваучер, живших в ожидании праздника и мечтавших каждый о своем луна-парке!
Так что, пока мы тут все вяло и беспредметно ностальгируем, режиссер Лунгин, кажется, припарковался. И нет ничего обидного в том, что живет он в Париже, а кино снимает про нашу постсовковую жизнь. Как говорится, большое видится на расстоянии. И потому в конце фильма русский национал-богатырь, спасший еврейского музыканта, готов признать в нем отца – хоть по крови, хоть по душе. А это уже, согласитесь, на аттракцион не похоже. Зато очень похоже на любовь.
6
Его американские горки // Экран. – 1993, № 5-6. – С. 6-7.
ЕГО АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ
С режиссером и сценаристом Павлом ЛУНГИНЫМ беседует наш корреспондент Александр КОЛБОВСКИЙ
– Итак, вы утверждаете, что «Луна-парк» – фильм о любви?
– И о любви тоже. Для меня это фильм о том, как выжить в этом мире. Мы действительно погружаемся в хаос насилия. Спасение индивидуально, оно у каждого в душе. Сюжет построен на опровержении мифа. «Ты любишь человека, потому что он тоже русский (еврей, узбек)». Оказывается, это неправда. Ты его любишь, просто потому, что он твой отец. Но и это опровергается. Ты любишь, потому, что любишь. Потому что надо любить. Может быть, звучит неожиданно. но для меня этот фильм оптимистичен.
– Вы считаете, сейчас время любить?
– Время привязываться к кому угодно – к человеку, к со-
6
баке… Я не знаю, что сделать для Украины с Белоруссией, но я знаю, что нужно каждому отдельно взятому человеку, даже если он убийца, даже если погромщик, даже если воспитан атлетом из бронзы и стали, как герой «Луна-парка».
– Откуда возникла идея самого луна-парка – пестрого городка аттракционов, куда помещено действие?
– По сути, я снимал очень простую сказочку о том, как маленький мальчик пошел в лес, чтобы найти своего папу и убить его. Там все возможно, там вдруг героиня начинает петь оперную арию, а для того, чтобы убить, сажают в кабину американских горок.
Люди ищут врага. Все эти дикие межплеменные вспышки – форма отказа от свободы. «Мир не для всех, я не для всех, есть я и еще 15 человек из моей деревни, остальных будем бить, насиловать, гнать, убивать». Я познакомился с одним французским исследователем, который, занимаясь появлением племенных культур в больших городах, провел исследования по Парижу, Нью-Йорку. Его вывод: современная цивилизация, сделав виток, обобщив и соединив людей, снова разделяет их на кланы, племена, семьи. И он считает, что следующий век будет веком бесконечных межплеменных войн. Этот процесс касается не только нашей страны. Ведь когда я начинал фильм, не было еще войны в Югославии, бунтов и погромов в Лос-Анджелесе и в Германии. Сейчас все это есть. Идут какие-то глубинные процессы, страшные – о них надо кричать во весь голос…
– Ваш «Такси-блюз» легко перетекает в «Луна-парк». Что было с вами между двумя этими картинами?
– Для того чтобы это понять, надо вспомнить, что до «Такси-блюза» я жил примерно так, как его герой-саксофонист. В безделии жил, хотя и писал какие-то сценарии, но была полная уверенность, что самореализоваться не смогу никогда. К тому же не буду врать: я не знал, что что-то могу. Все произошло само собой. И в одночасье свалился на плечи колоссальный груз. Вдруг оказался в Канне, потом где-то в Японии, в Америке… Было ощущение нереальности происходящего, даже безумия. Полгода метался по свету – из одного «Хилтона» в другой – и вот вернулся в Россию. И увидел, что за полгода здесь произошло что-то странное и страшное. Уезжал из одной страны, приехал в другую. Я вернулся в ненависть, в предчувствие катастрофы. У меня были совсем иные планы, был даже готов следующий сценарий, но я от него отказался. За месяц написал эту историю, разругался с французским продюсером, нашел другого и через два месяца уже снимал.
– Как вам удается всякий раз открывать миру потрясающих актеров?
– У меня нет никакой специальной школы. Я никогда не учился режиссуре. Ничего не понимаю в объективах. И не знаю, как надо работать с актером. Я просто строю мир так, чтобы артисту не надо было бы играть.
– Недавно я читал названия старых фильмов, снятых по вашим сценариям. Стыдно, но не помню их…
– Они были обманные. Раньше в витринах лежала колбаса из папье-маше. Вроде бы похоже на колбасу, но на вкус – фальшивая. Все, что я делал раньше, было колбасой из папье-маше. И я это прекрасно понимал. И мучился. Но выбора тогда не существовало.
Я делал мелкие ремесленные поделки. Но никогда не шел на торг с чиновниками. Я вырос в киношной семье, хорошо знаю все эти многочасовые разговоры в высоких кабинетах: вы нам отдадите эту фразу, а мы вам уступим эпизод. Месяцы и годы уходили на этот торг.
– И вдруг оказалось, что необязательно идти в кабинет директора?..
– С тех пор меня несет, как на эскалаторе. И не удивляет, что вдруг предлагают снять одно, другое, вот теперь – вестерн с Микки Рурком. Очень, кстати, плохой сценарий, и делать я его не буду.
– У вас нет ощущения, что вы стали героем сказки?
– Есть. Даже, может быть, не сказки – собственных фильмов. Я прожил историю саксофониста из «Такси-блюза». Как и у героя «Луна-парка», на съемках у меня разыгрался чудовищный простатит. Я живу сейчас жизнью своих будущих героев. Нот сценария, есть лишь предложение от французов сделать фильм про русскую мафию. Даже не про мафию – про братство людей, живущих, быть может, в Москве и Нью-Йорке, но не способных переступить через братство, рожденное в одном дворе, где они выросли. «Можно всех убить, но Витьку, с которым вместе вырос, не могу». И это последнее, что осталось, что еще связывает людей.
Фильм будет об этом, и я должен летом начать его снимать. Американскую звезду поставлю в ряд с нашими непрофессиональными артистами. Предстоит замесить разные миры – Россию и Брайтон-Бич, где, по сути, построили тот Советский Союз и тот коммунизм, который не смогли построить здесь.
Так что у меня начинается новая операция…
7
Исповедь скорпиона // Экран. – 1993, № 5-6. – С. 7-9.
ИСПОВЕДЬ СКОРПИОНА
На главную роль потребовался непрофессионал. Событие, нередкое в кино. Исключительный успех дебютанта – такое тоже бывает. Тот случай, когда наутро просыпаются знаменитостью.
Кто же он такой, никому не ведомый Андрей ГУТИН, принесший в «Луна-парк» девяносто килограммов мышечной массы и душевную распахнутость перед горькими парадоксами нашего существования?..
– Я был в спортивном клубе. Пришел ассистент по актерам, искал исполнителей для картины режиссера Лунгина. Отобрали кое-кого, взяли телефоны. Звонят: «Будьте завтра там-то, с вами будет знакомиться режиссер. Возьмите всех своих друзей». Из друзей никто в десять утра не поднялся. Только брат. Лунгин сидел в своей комнатке, мы входили по одному. Когда дошла очередь, он всмотрелся в меня и весь затрясся: «Вот! Поглядите! Это мой герой!» Волнуется, горячится. «Будем пробовать на главную роль». Я сильно удивился, но, понятное дело, не возражал.
Честно говоря, играть в кино – такое мне в голову никогда не приходило. В детстве я мечтал быть летчиком-испытателем. Потом стал сочинять стихи, музыку, аккомпанировал на гитаре, пел. Собрал рок-группу, мы много выступали – это было ещё в Ленинграде. После школы поступил в военное училище. но совсем не в авиационное, а по строительству военно-морских баз. гидротехнический факультет. Отец у меня был военным строителем. вот и я – как бы по его стопам.
Кстати, отец всю жизнь поет, у него голос очень красивый. Сейчас он полковник в отставке, но поет, конечно, для своих. У мамы интересная профессия – пищевик-дегустатор. Повар очень высокой квалификации. Опыт у нее большой, и по работе и дома – три мужика, попробуй их накорми! Бедная мама!
7
А спортом я увлекался совсем пацаном.
Представьте себе: мальчуган, привыкший к европейской жизни (до этого мы несколько лет жили в Чехословакии), оказывается в Забайкалье – климат, быт, окружение. Очень много уголовников. Пятиклассники сплошь были на учете, на переменках хвастались, чей папа больше отсидел… Меня, дохленького. лупили, кому не лень. Когда я в четвертый раз пришел с расквашенным носом, отец взял меня за руку и отвел в спортивный клуб армии. прямиком в группу бокса. Бок-
8
сом я занимался через день, а в другие дни плаванием. Через месяц стал побивать драчунов, а потом вдруг меня все необыкновенно полюбили. Авторитет кулака в нашем обществе – самый веский из аргументов.
Но особенно много дала армия. Жизнь в училище и в казарме довольно замкнутая, а если занимаешься спортом, у тебя более свободное существование – поездки на соревнования, тренировки, спортивная форма… Все, кто могут, пользуются этим.
Очень скоро я написал отцу письмо в стихах:
В этих каменных стенах, словно в могиле.
Многие молодость похоронили.
Мне еще рано ложиться в землю.
Моя юность кипит.
Моя жизнь не дремлет…
Отец назавтра примчался ко мне, убежденный, что я тронулся. Армия казалась ему самым святым. Люди для него делились на военных, то есть настоящих людей, и гражданских, то есть бездельников. болтунов и выпивох. Но я уже все хорошо продумал и не поддавался на уговоры. Поскольку уволиться из училища не позволяли, а вдобавок песочили на комсомольском собрании, отправился на три дня в самоволку. Отсидел пятнадцать суток на губе. После чего стал рядовым строительного батальона. Успел передать документы в МИСИ – по тому же строительному профилю, только на гражданке. Как будущего студента, меня демобилизовали.
Сегодня, оглядывая свою жизнь, я понимаю, что не напрасно терял в армии время. Мужской коллектив – это как испытательный стенд. Что такое настоящая дружба, можно понять только в армии.
В институтские годы я пытался составить эстрадную группу. У меня были собственные песни, целая концертная программа, в голове – видеоклипы…
Потом я окончил институт. Дипломированный инженер промышленного и городского строительства. Но вмешалось кино…
Кстати, французским продюсерам я не понравился. Они поглядели меня на экране и говорят: «Это кто такой? Элвис Пресли? Нам нужен абсолютный совковый чувак, а вы подсовываете какого-то американизированного типа». Лунгин подумал и велел подстричь меня – так, как я потом снимался. Подстригли. Иду показаться – Лунгин меня не узнает. Узнал, когда я заговорил. А французы засмеялись и махнули рукой: «Американский морской пехотинец! Но раз уж так хочется, снимайте».
Съемки шли три месяца. Спасибо спорту – я привык выкладываться. А что надо было делать, тут я бесконечно доверял режиссеру. Все наши «качальщики» его любили. И мой брат – он сыграл в эпизоде. Между прочим, Лунгин опасался, что я не вытяну в самых страшных, разнузданных сценах. Все время повторял на площадке: «Дай беспредел! Слышишь? Дай полный беспредел!» Начали снимать с самого первого эпизода, с гигантской драки… Когда пятьсот человек орут, машут цепями, это заводит хоть кого. Сам не знаю как, вдруг такое проснулось во мне озлобление, такая разнузданность!..
В тихих, психологических сценах мне очень важен был контакт с Олегом Борисовым. Он замечательный артист и прекрасный партнер. У него есть такое качество – он провоцирует тебя, вытягивает нужную реакцию, когда он сказал, что со мной работать легко, я был вне себя от счастья.
Может быть, всего труднее для меня было сыграть антисемитскую оголтелость. Конечно, я не рос на необитаемом острове – слышал и ругательства, и призывы бить, и песенку пел «евреи, евреи, кругом одни евреи…». Песенка шутливая, но есть в ней яд, который западает в душу. Только собственный мой житейский опыт учил меня другому. Тот же стройбат, где собрались чуть не все национальности. Там довольно быстро усваиваешь, что в каждой нации есть нормальные люди.
Когда я впервые увидел себя на экране, я несказанно удивился. Это, конечно, был не я. но кто-то другой в моей оболочке. Хотя, откровенно говоря, я все-таки люблю своего героя. Да, жестокий, но все это внешне, а на деле он еще не знает своей души.
Буду ли еще сниматься? Предложения есть. Не хотел бы заштамповаться на «мускульных». В идеале мечтаю о роли противоположного плана – что-нибудь интеллигентное, аристократичное, может быть, из XIX века. А пока занимаюсь различным бизнесом – ведь надо на что-то жить. Хочу сделать рекламный банк фотомоделей. И по-прежнему мечтаю выйти на сцену с эстрадной группой.
Ему двадцать два года. Не женат. Недавно пережил мучительный разрыв в долгой и романтической истории.
По манере говорить– умен, серьезен и собран.
По знаку Зодиака – Скорпион. Скорпион – это драма, бунт, ярость любви и смерти. Возрождается, как Феникс. В новейшем гороскопе сказано: «Если Скорпион имеет голос, он обязательно будет петь»…
Посмотрим!
Записал Б. СТОЛБОВ
9
Жандарев Ильдар. Прогулка по «Луна-парку» // Видео-Асс Премьер. – 1993, № 10. – С. 8, 11.
ПРОГУЛКА ПО «ЛУНА-ПАРКУ»
Режиссер Павел Лунгин говорит о своем новом фильме «Луна-парк», что это сказка для взрослых. Однако история, рассказанная в картине, выросла на дрожжах наших сегодняшних проблем, и, несмотря на всю условность созданного на экране мира, он пугает и радует нас реальными страстями живых людей, а не выдуманными переживаниями сказочных персонажей. Наверное, более точно жанр фильма отражает его название – «Луна-парк». Пространство ленты напоминает настоящий парк аттракционов, куда зритель зашел вслед за героями. Это не беззаботный Диснейленд, виденный нами по телевизору, лишенный конфликтов и полный веселья, это действительно наш Луна-парк, где можно не только покататься на слегка проржавевших аттракционах, послушать шлягеры минувших лет из хриплого громкоговорителя, но и нарваться на тихих алкоголиков или на совсем не тихих и уже основательно набравшихся наглых хулиганов.
Один из них, кстати, и является главным героем фильма. Но этот молодой жлоб по имени Андрей не простой хулиган, а идейный борец за чистоту русской
8
земли, предводитель банды «чистильщиков», при помощи крепких кулаков разбирающихся с настоящими и мнимыми «жидо-масонами». Внезапно Андрей узнает, что и в его жилах течет так ненавистная ему еврейская кровь, что его отцом является известный композитор времен застоя Наум Хейфиц. (Персонаж, естественно, собирательный). С развитием сюжета становится ясно, что не только «от любви до ненависти один шаг», но и наоборот: между двумя социальными антиподами возникает и развивается искреннее человеческое чувство. В финале картины им совершенно не важно, что сблизившее их «отцовство» оказалось мнимым. Молодой юдофоб продолжает трогательно, по-сыновьи, заботиться о старом беспомощном еврее.
Антисемитизм – слишком больная для России тема. Среди множества комплексов, воспитанных коммунистическим режимом, один из самых сильных – боязнь ее обсуждения. Многие признаются, что испытывают необъяснимую неловкость при разговорах о «еврейском вопросе». Павел Лунгин такой неловкости не испытывает. Более того, он не испытывает неловкости, наделяя своего Хейфица весьма малосимпатичными чертами: старый сластолюбец, злоупотреблявший своим положением члена жюри вокальных конкурсов, предстает перед зрителем жалким существом, измученным простатитом, вследствие которого он не может управлять процессом «справления малой нужды» и мочится в самых неподходящих местах в самое неподходящее время. В общем, оба героя фильма одновременно неприятны – и чем-то притягательны.
«Луна-парк» – авторское кино в полном смысле этого слова. И именно внутренняя свобода создателя фильма раздражает его оппонентов. Они не могут заставить замолчать своего морально устаревшего «внутреннего цензора» и обвиняют Лунгина в юдо- и русофобии сразу. Примечательно, что они при этом не приписывают ему никакой «филии». Он действительно ровно относится к своим героям, не скрывая, а иногда и выпячивая их недостатки, независимо от национальности. Но критики картины оказываются поразительно нечувствительны к ее человеколюбивой сути.
В своем фильме Лунгин демонстрирует нам не лучший вариант любви к человечеству: он любит конкретных людей – своих героев. Несмотря на их пороки и недостатки, он любит реальных людей, пришедших в его Луна-парк. В этом, по-моему, секрет успеха картины.
Ну а главной режиссерской удачей Павла Лунгина стал выбор актеров. Олег Борисов, играя Хейфица, приносит в картину обаяние филигранной точности мастерства, а исполнитель роли его мнимого сына, непрофессиональный актер Андрей Гутин – живое дыхание улицы.
Ильдар Жандарев
Фото Андрея Безукладникова
Дзюбенко Людмила. Необъективный постскриптум // Видео-Асс Фаворит. – 1993, № 2. – С. 10-11.
НЕОБЪЕКТИВНЫЙ ПОСТСКРИПТУМ
ПРОТИВОЯДИЕ ОТ ЖИЗНИ?
Павел Лунгин утверждает, что «Луна-парк» – «фильм о том, как в мире хаоса и безумия рождается первая, неуклюжая любовь». Любовь крепенького юнца-антисемита к внезапно обретенному папаше, притом Науму Борисовичу Хейфицу. Этакий Павлик Морозов наоборот.
Впрочем, Олега Борисова, играющего роль Хейфица, полюбит кто угодно. «Влажная уборка – это страшный момент в личной жизни, – поучает он случайно найденного в перерывах между приступами простатита сына. – Если уж она тебе помыла пол, то наутро придет счастливая и с чемоданом».
Лунгину хотелось выразить бешенство любви, ненависти, энергии. Беспредел – единственное слово, которое режиссер применяет к жизни и к фильму. И слабость, и силу картины видит он в беспределе.
Так оно и есть. Беспредел черной энергии, хлещущей с экрана почти до самого финала, заряжает нас отрицанием – жестокости и массовых буйств. И в этом его сила. Но и слабость – в тонкой, полузадушенной лиричности отношений Хейфица и Андрея (дебют Андрея Гутина). И еще одна немалая слабость есть в «Луна-парке»: клюковкой пахнет с экрана. Причем достаточно отчетливо. И вполне развесистой. Хорошо еще, что французы под такими кустами долго не сидят.
«ЧЕКИСТ» – ВСЕГДА ЧЕКИСТ…
Я, как всегда, грешила на французов. Дескать, дали денег и заставили режиссера Александра Рогожкина два часа массовку расстреливать, ни в чем неповинную. Даже Юрия Шевчука – и того…
Я, как всегда, оказалась неправа. Французы – люди благородные, творцам угол зрения не навязывают. Это, между прочим, художественный метод у Рогожкина такой – раздевайся, становись, пли, падай, по полу ползи, в грузовик роняйся, словно труп. И так все два часа…
Я не сильна в садомазохизме, фрейдизме и натурализме. Но кажется мне по-прежнему, что внутреннее состояние человека – даже если он чекист – передается как-то по-другому. Хотя бы периодически. Иначе потайная творческая задумка становится явной после первых пяти минут и двадцати пяти расстрелов. И к исходу фильма думаешь не о трагедии героя-чекиста (с ним давно уже все ясно), а об извращенном духовном мире самого режиссера. Может, вы про это и снимали?
10
АДАБАШЬЯН, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Надо же, сказали мы после «Урги» и «Мадо» – оказывается, Александр Артемович научился у Никиты Сергеевича гораздо большему, чем… Впрочем, Никита Сергеевич и так мужчина хоть куда – зачем ему изыски?!
Мадо, можно просто Маша, жила во Франции в маленьком городке, была почтальоном. Толстая такая, большая, нескладная. Но милая и чистая. Тут приехал Янковский и нарушил девичий покой. Он всегда так поступает. А когда уехал, Мадо так и осталась жить и работать. Впрочем, мы же договорились: Маша.
Браво, Александр Артемович, действительно браво. Чья это деревушка: русская, армянская, французская? Да какая разница! – отвечает Адабашьян фильмом «Мадо»: одинаковые мы. То есть разные, конечно, но с виду никогда не скажешь. И никаких вам менталитетов, цивилизаций, субстанций, тонкостей хрустальных…
Вот она, тонкость. Большая и неуклюжая. Но всеми любимая и по-родственному чудная. Человек. Мадо. Просто Маша.
ДАЛЬНИЙ ПРИЦЕЛ «БЛИЖНЕГО КРУГА»
Режиссер Андрей Кончаловский утверждает, что ему не дали. Доснять, домонтировать, додумать, досказать. Америка жестокая подрубила творческий замысел финансовым топором в интересах широкого зрителя.
Жаль. И широкого зрителя и узкого, не сбывшегося. Сталин будто завораживает метров, выставляя их на публику беззащитно-серыми. В «Ближнем круге» нет ничего. Историю киномеханика зарезал монтаж, память режиссера о Настасье Кински зарезала Лолиту Давидович, нижняя челюсть Шарикова зарезала Тома Хольца… Пришлось добавить слез, которые хоть и не зарезали зрителя, но растрогали слегка: девочка-сиротка, кроткий взгляд, худые ручки. Зато как Сталина любит!
Я тоже люблю. Но не самого, а Александра Збруева в роли Великого Усатого. Он так и играет: Збруева в роли Сталина. И Боб Хоскинс, хоть и Берия, а вроде луча света в темном царстве…
Смотришь «Ближний круг», а вспоминаешь «Похороны Сталина». Будто первую серию только что досняли. И под конец обнаруживается глубокое духовное и творческое родство кинорежиссеров Андрона Кончаловского и Евгения Евтушенко. Круг-то ближний, видать…
Людмила ДЗЮБЕНКО
11
Добавить комментарий