Рецензии и отзывы на фильмы 1983-го года

Мирон Черненко

Евангелие от Мартина

Где-то ближе к концу фильма, когда его сюжет вдруг затормозит, запляшет на месте (к счастью, таких пауз, таких пустот в картине будет ничтожно мало, да и то в последней ее трети), придет в голову шальная мысль: а что, если вытянуть это повествование в прямую линию, в нормальную, хронологическую последовательность… Какой же невероятной продолжительности стал бы этот и так уже достаточно длинный фильм! Причем продолжительности не телевизионной (а «Тысячелетняя пчела», снятая Юраем Якубиско по одноименному роману Петера Яроша, известному и нашему читателю, появилась сначала в четырехсерийном теле варианте), самопроизвольно распадающейся на автономные эпизоды, с непременным финальным акцентом,– но повествовательности сугубо романной, эпической, многоплановой и многофигурной. Достаточно перечислить лишь самое важное, опорное, чтобы убедиться в том, как велика эта сага о трех поколениях деревенского рода Пиханда, начинающаяся в последние годы прошлого века, но

116

уходящая в ретроспекциях далеко назад, едва ли не к его середине, завершающаяся уже в нашем столетии, в годы первой мировой войны, в годы краха австро-венгерской «двуединой» монархии… И историю родоначальника этой фамилии, Мартина Пиханды, полюбившего некогда красавицу Желку, но женившегося на другой, нелюбимой, принесшей ему двоих сыновей и дочь. И историю сыновей этих: Валента, отправленного учиться в Прагу, вернувшегося паничем-юристом, тоже, подобно отцу своему, бросившего любимую и женившегося на богатенькой, на дочери местного магната, чтобы потом пустить по миру второго сына старого Мартина, Само, железнодорожного рабочего, вечного бунтаря, вступившего в одну из первых социал-демократических организаций; и историю дочери, Кристины, вышедшей замуж за кузнеца Матея, овдовевшей, вышедшей замуж еще раз, за женатого, ставшей третьей в этой странно-трагической семье, потерявшей и нового мужа и теперь вдовевшей вдвоем с его первой, полусумасшедшей женой… …И это только одно поколение персонажей, далее – только часть поколения, более других выходящая на авансцену сюжета. А за ним на экране мельтешит, взрослея и старея, поколение следующее, еще более многочисленное, все более ветвящееся, несмотря на то что его преследуют непрерывные насильственные Смерти, пули жандармов во время демонстраций и карательных экспедиций, гранаты и снаряды на фронтах империалистической войны. Я не говорю уже о судьбах и характерах многочисленных соседей, родственников и свойственников, встречных и поперечных людей, которых мы едва успеваем увидеть и заметить, но которые проходят по сюжету порою на всем его протяжении, как тот странный бродячий философ, что появляется невесть откуда и уходит невесть куда, успев лишь еще раз накаркать неминуемую войну… Между тем «Тысячелетняя пчела» идет всего (I) около трех незаметных часов, не теряя ничего из обстоятельств жизни и смерти всех названных и неназванных персонажей этого многоголосого повествования, не оставляй ни на мгновение ощущения фрагментарности, отрывочности, клочковатости, напротив, сплавляя всю эту кажущуюся какофонию судеб, внутренних монологов, страстей по героям, событий, поступков, реальных и ирреальных обстоятельств в гармоническое целое, в сагу о неистребимом словацком народе, не теряющем своей национальной, культурной, языковой независимости в самых неблагоприятных исторических условиях. И даже не столько о народе, хотя фильм Якубиско вполне мог бы удовлетворить любознательность

117

представителей самых неожиданных научных профессий – от этнографов и антропологов до политологов и историков европейской государственности,– сколько о чем-то куда менее уловимом, определимом словесно: об этническом времени, о времени, не знающем хронологии, в котором народ существует как бы независимо от конкретных исторических событий.

Ибо не все ли равно, когда именно начинается эта сага о Пихандах и когда именно кончается,– важно то, что из долгой жизни народа, содержащей тысячи и тысячи таких Пиханд, извлекается этот род, эта семья, эта ‘фамилия», если употребить более древний и более приличествующий ситуации термин. Извлекается один из тысяч и тысяч отрезков, в котором как в капле воды содержится вся история нации в целом, с незапамятных прошлых времен до непредугадываемых времен будущих. Иначе говоря, речь идет о том, что летопись словацкого села Липтова, несмотря на самые что ни на есть реальные и документированные обстоятельства реальной истории Европы конца минувшего – начала нынешнего века, разворачивается в каком-то особом времени, сродни фольклорному, живущему по совершенно иным законам. Эти законы отмеряют ритм существования не только сменой времен года, не только неспешным и неизменным ритмом сельского бытия, но прежде всего теми чудесными, невероятными обстоятельствами, каждое из которых могло стать и становилось начальной точкой любого летосчисления. «Той зимой из-под снега росли грибы, – вспоминает в своей книжечке Мартин Пиханда, – и было их столько, что я вынужден был раздеться донага и нвбрать полные штаны и рубаху»… Или еще: «Когда падал цветной дождь вперемешку с жабами, словно в священном писании…» Или, того пуще, когда – чудо из чудес – «огромная шаровая молния прокатилась по главной улице, ушла за околицу и сожгла мельницу»… Или, наконец, то, чего уже не смог и не успел внести в свою летопись старый Мартин: пал на землю такой мороз, что в подвале вино превратилось в лед, разорвавший бутыли, корчаги, фляги и баклаги, смешавший эту искристую изморозь со стеклянной пудрой, отчего и умер веселый мудрец Пихан да…

Впрочем, не только время в «Тысячелетней пчеле» отсчитывается по фольклорному извечному счету, но и места действия, которые, словно в новейших физических теориях, отнюдь не отделены друг от друга непроницаемой стеной, а представляют собой просто разные характеристики единого, неразрывного пространства-времени. Действие фильма Якубиско словно покачивается на волнах этого пространства-времени, поворачиваясь к нам то одной, то другой стороной. Потому в сюжете так несущественны и незаметны паузы, пропуски между событиями, которые отстоят друг от друга на десятилетия. Потому исторические обстоятельства, оказавшие прямое и определяющее влияние на судьбу народа, торопливо и бегло проговариваются на экране, словно нечто случайное, не стоящее внимания, а эпизоды локальные, не более чем аттракционные – вроде похорон старика Пиханды, превращаются на наших глазах в жизнерадостное, искрящееся весельем языческое действо, расписываются так подробно и так любовно. И самое невероятное то, что неожиданная эта иерархия событий, персонажей, обстоятельств отнюдь не вызывает удивления– здесь, в этом вечном мире народного бытия, так и должно быть, только так и может быть. Иначе как же разобраться в судьбах всех, кто населяет экран, демографическая плотность которого, кажется, превышает все допустимые санитарные нормы? Иначе как разобраться, как вспомнить: а это кто, а это, а что они делали раньше? И оказывается также, что и это не имеет никакого значения, ибо эти люди могли и не появляться раньше, живя тем не менее как бы в соседстве с сюжетом, в той части истории народа, которая просто пока не описана кинематографом. Она пока еще существует в памяти какого-нибудь другого Мартина Пиханды, деревенского философа и каменщика, пчеловода и землепашца, любителя прекрасного пола и выпивохи, и посейчас неспешно и несуетливо описывающего в своей книжице все мало-мальски существенное в жизни своей собственной и детей своих и внуков, друзей и соседей, случайных знакомцев и калик перехожих, словаков и венгров, цыган и евреев, чехов и немцев – всех тех, кто жил в этих горах или живет ныне, кто достоин попасть в эту аккуратно переплетенную летопись словацкой народной жизни, в это евангелие от Мартина, святого и грешного в то же самое время – как и народ, частью которого он является до сих пор.

118

Черненко Мирон. Евангелие от Мартина // Искусство кино. – 1988, № 4. – С. 116-118.