Время танцора (1998): материалы
Салынский Дмитрий. Скованные танцем // Видео-Асс Известия. – 1998, № 02 (37). – С. 173.
ТЕКУЩИЙСЕАНС
СКОВАННЫЕ ТАНЦЕМ
«Время танцора». Студия «АРК-фильм» киноконцерна «Мосфильм», 1997 Сценарий Александра Миндадзе Реж. Вадим Абдрашитов В гл. ролях: Андрей Егоров, Юрий Степанов, Сергей Гармаш, Зураб Кипшидзе, Чулпан Хаматова, Сергей Никоненко, Вера Воронкова
Странное сочетание: танцующий фильм о войне, военный фильм о танцах. Странность раздражает, и поэтому, знаю, многие критики и кинематографисты разругали новую ленту Абдрашитова и Миндадзе. Похоже, ее ждет судьба непонятого шедевра. Такой судьбы – обидной, хотя и почетной, не желаю этому фильму, а потому предлагаю все-таки подумать над многослойной системой образов в нем.
Первое. Война и танец – две стороны одной медали, имя ей – неизбежность. Танец – это западня: рельсы, с которых не свернуть. Из танца не выйти, пока не кончилась музыка, не сменить ни ритм движений, ни партнеров. Танцор – марионетка в руках кукловода, а кукловод – судьба. За фильмом встает старинный театральный образ «черного дирижера» – сатаны, вертящего людьми.
В фильме Абдрашитова герои танцуют везде – в доме на новоселье, на улицах, в ресторане, на перроне вокзала, джигитуют на конях, и даже когда женщина массирует ногами спину лежащему любовнику, это превращается в танец. Кажется, что они танцуют даже там, где не слышна музыка. Все происходит не по их воле, а потому, что так сложились фигуры и ритмы их жизненного танца. Они не могут остановиться, пока не кончится жизнь.
А почему война – танец? Да потому, что это такая же ловушка, только ловушка долга: нельзя нарушить долг. И «наши», и «не наши» думают, что исполняют долг. Все они лишь танцуют под чужую дудку. Их долг – обман, иллюзия, как театральные костюмы псевдоказаков, хотя самим героям этого не дано понять.
Лишь однажды, будто проснувшись, они осознают единственный настоящий долг – перед совестью, и тогда враги прощают врагов. Но снова взмахивает палочкой черный дирижер…
Второе: ужас победы. Принято говорить – горечь поражения, но здесь – горечь победы. Жизнь на территории врага. В условиях незаконченной партизанской войны. Друзья мои, будьте честны и не постесняйтесь прислушаться внутренним слухом сердца к бормотанию какого-нибудь Ганса или Фрица, отдыхающего у речки в русской деревне жарким летом 1942 года, и вы поймете, что это не он говорит. это говорят наши сегодняшние соотечественники: хотелось бы жить нормально на новых землях, присоединенных к фатерланду – простите, нашей великой и могучей родине, радоваться, пожинать плоды победы, растить детей, разводить пчелок, цветочки нюхать – а тут какие-то ночные бандиты, партизаны нарушают твой мирный сон. Черт с ними, с одиночными бандитами, их можно выловить и выбить по одному, но обидно другое, обидно «за державу» – как это все в целом побежденное население не понимает, что к нему в лице победителей пришла райская счастливая жизнь? Идиоты, недоумки. Нелюди. А раз так, то – уничтожать гадов. Палить их землю. Огнеметами. Ракетными залпами. Дустом посыпать, как тараканов… Кошмар в том, что если все только что сказанное мы прежде относили, например, к фашистам, то теперь и сами попали в шкуру оккупантов в непобежденной стране. И вот об этом фильм. Об ужасе победы. И о том, что абсолютное зло – в нас самих, оно лишь проявляется в форме фашизма, коммунизма или исламского фанатизма, а корни-то его внутри нас всех. Оно оживает, когда нарушаются табу. Табу – нельзя поселяться в доме, где еще не остыли детские игрушки покинувших дом беженцев. Нарушишь – не будет спокойной жизни. И ее нет у героев фильма.
Третье. И поэтому образ врага в фильме – не кавказцы, и не русские в глазах кавказцев, а пошлость, оковы мыслительных клише по принципу «как у всех». Этот образ передан эстетически и стилистически через китч: через силуэты всадника на фоне горных вершин, как на пачке папирос «Казбек». Отчетливо заметна злая ирония авторов в этих кадрах, раскрывающих примитивность тоталитарного мышления, где от китча лишь один шаг до шовинизма, ксенофобии – страха и ненависти к чужому.
Дмитрий САЛЫНСКИЙ
173
Мазур Наталья. Два крыла «Ники» // Видео-Асс Известия. – 1998, № 04 (39). – С. 54-56.
ИЗ ПЕРВЫХ РУК
Ника
До 11-й церемонии вручения профессиональных призов Академии киноискусства «Ника» – считанные дни.
Ожидается прямая трансляция по ОРТ. Видно, время пришло. Первые «Ники» вызывали массу насмешек.
Как их только не называли, даже «курицей с расставленными крыльями».
«Ника» была создана маленькой инициативной группой: Ю. Гусманом и В. Мережко при поддержке А. Смирнова, А. Плахова и Э. Климова.
Если бы заказ шел «сверху», от правительства, реакция была бы спокойнее, считает президент Академии киноискусства «Ника».
ДВА КРЫЛА «НИКИ»
Виктор МЕРЕЖКО
РОЖДЕНИЕ АКАДЕМИИ
– Виктор Иванович, верно ли, что Академия киноискусства «Ника» родилась одновременно с самой «Никой»?
– Не совсем. Предыстория… Лет 12 назад Климов уговорил меня стать председателем правления Дома кино. Я согласился, но предложил вместо прежнего директора кандидатуру бакинца Юлия Гусмана. Я понимал, что это классный организатор, шоумен, специалист по массовым представлениям. Под моим давлением Секретариат СК принял решение пригласить его в Москву. Для Дома кино это оказалось счастьем, поскольку все эти годы Юлик ведет этот «корабль» настойчиво и талантливо. Идея создать профессиональный киноприз тоже принадлежит Гусману. Он высказал эту идею мне, мы посоветовались с Андреем Смирновым и Андреем Плаховым и стали придумывать название. Сначала «Крылья», потом – «Вероника», по имени героини из «Летят журавли», – но это слишком привязывало к картине. Оставили «Ника» – богиня победы. Заказали художнику Сергею Микульскому эскиз статуэтки (первая «Ника» была не слишком аккуратной, из плохого металла – денег не было. Постепенно формы приобрели обтекаемость, вместо бронзы пошла позолота, отливают в Америке). И при поддержке СК дело пошло. Все студии, независимые кинокомпании, гильдии, творческие объединения, любая кинематографическая структура были вправе представить лучшие с их точки зрения работы (количество регламентировалось) на соискание. Киноакадемии не было. Мы рассылали списки номинантов с приглашением принять участие в просмотрах и голосовании всем членам СК. Но, как выяснилось, смотрели фильмы максимум процентов тридцать. А в день церемонии вручения наград Дом кино обламывался: попасть хотели все, кто получил бюллетени (только в Москве членов СК около четырех тысяч!). Вот тогда и приняли решение о создании Киноакадемии. На Секретариате СК был утвержден президент – Мережко: вице-президент, художественный руководитель Академии – Гусман и составлен список академиков. Сначала в нем было около 180 человек. Но, обнаружив, что кого-то упустили, – список дополнили. Сейчас в нем почти 300 имен.
– Выбирали по заслугам, так надо понимать?
– Как при вступлении в Союз кинематографистов: смотрели (опять же по рекомендациям), какой вклад в развитие отечественного кино внес тот или иной мастер. Звание «киноакадемик» престижное, но никаких льгот не дает. Единственная – попасть на торжественную церемонию.
– Процент голосующих увеличился?
– Конечно. Но, должен сказать, академики не любят ходить на просмотры: люди занятые, немолодые. Иногда голосуют, не видя фильмов: отдают симпатии личности, а не картине. Академия, как структура, никого не номинирует. Эта служба техническая. На первом этапе голосования выявляются три лидера. Академики голосуют повторно, и выбирается единственный, тот, кто получает приз. Все бюллетени за десять лет может посмотреть любая комиссия и каждый из номинантов.
– Случается, что кто-то сомневается?
– Не без конфликтов. Скажем, гильдия выдвинула картину Лонского «Барханов и его телохранитель», по его мнению, не по тем номинациям,
54
и он ее снял с конкурса. То же самое и с фильмом Мотыля «Несут меня кони». Но обвинения почему-то посыпались в адрес Мережко и Гусмана. Или, в свое время, «Урга» выставлялась по шести номинациям, а приз получила только за «Лучшую режиссуру». Михалков сказал мне, что тут подтасовка команды Гусмана. Мы ему предоставили возможность проверить бюллетени, но он это делать не стал. Почему академики проголосовали за фильм «Анкор, еще анкор» и дали приз за «Лучшую мужскую роль» актеру из фильма «Солнце неспящих», а не Гостюхину – не знаю. Я, допустим, считаю – пусть не обидится на меня Петр Ефимович Тодоровский, – что Никита выше него как режиссер. Или почему я должен «играть» на Баблуани? Михалков и национально и эмоционально мне ближе, и я хотел, чтобы он победил, но… Замечу, что уже на первой «Нике» мы располагали компьютерами. Данными владели только председатель счетной комиссии и компьютерщик. Когда первый раз я спросил Гусмана, кто будет получать «Нику», он мне сказал: «Много знаешь – за все отвечаешь, ничего не знаешь – замечательно живешь». Если бы я занимался подтасовкой, то в свою честь, а не Володарского или еще кого-то из сценаристов: мне все они одинаково безразличны, я сам себя люблю. Но у меня нет «Ники». Я трижды выставлялся, но ни разу не получил, а сценарий «Курочка Ряба», который написали мы вместе с Кончаловским, даже не дошел до трех финальных номинаций. Мне хочется стать обладателем этой премии, но я утешаюсь тем, что являюсь одним из ее создателей.
– Ваше с Гусманом детище, судя по всему, не из дешевых. 11-ая «Ника» будет на уровне?
– Невероятно дорогая игрушка. Проблема спонсоров всегда была главной. От СК – ни копейки, от Госкино – тоже. Деньги достаем сами. Нам помогали «Альфа-банк», концерн «Олби» и случайные спонсоры. Расходы по 9-й и юбилейной 10-й «Нике» взял на себя президент компании «Русское золото» господин Таранцев (думаю, ситуация, в которую он попал в Америке, – провокация). Он дал нам зеленую финансовую улицу и еще полгода поддерживал Дом кино. Идеальный меценат! На «Нике» он обратил на себя внимание, и стал финансировать «Ленком», Пугачеву, Киркорова, Меладзе. К сожалению, у него возникли проблемы, и, видимо, официальным спонсором в этом году будет Кирсан Илюмжинов. Для престижа президента Калмыкии это – красивый ход. Я считаю, если есть деньги, быть спонсором национальной кинопремии – колоссальное преимущество.
Вы не представляете, как трудно доставать деньги. Какое унижение: ходишь – просишь, обещают – не дают. Постоянно стоишь в четвертой позиции. Я стараюсь быть другом всех банкиров: улыбаюсь, пожимаю руки, пью кофе, который уже поперек горла. Убеждаю, что «Нику» необходимо поддерживать. И что самое поразительное, 11 лет два, я бы сказал психически ненормальных человека – Мережко и Гусман, – ведут это безумие, и, вместо того чтобы сказать нам спасибо – одни нападки.
– От кого вы ждете благодарности?
– От членов Союза кинематографистов и, конечно, от академиков.
– А как, на ваш взгляд, поведет себя Михалков?
– Не знаю. До восхождения на пост Председателя СК он был обижен. Но думаю (я его хорошо знаю, мы вместе делали «Родню»), он умеет анализировать ситуацию и не делать неправильные шаги. Он понимает, что такое «Ника», и мешать этому явлению в нашей культуре не станет. Надеюсь, поможет. Деньги мы просить не будем (хотя у него есть рычаги влияния) – сами достанем. Лишь бы не повторилась ситуация 17-го года («до основанья, а затем…») или 5-го съезда кинематографистов, когда мы выгнали из зала великих мастеров. Мне до сих пор стыдно, каюсь.
– В преддверии 11-й «Ники» что вы можете сказать о том, какой она будет?
– Судя по фестивалю в Анапе, есть замечательные картины. Константин Эрнст настаивает на прямой трансляции по ОРТ – четыре часа эфира! Начав в кабинете Гусмана с бумажных макетов и эскизов, мы сделали то, что люди, получая, плачут, и когда не получают «Нику», тоже плачут… Думаю, нам есть чем гордиться.
55
Юлий ГУСМАН
ПРАЗДНИК ДЛЯ ВСЕХ
«Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела», – восхищаясь этими строчками Владимира Маяковского, Юлий Гусман утверждает: «Чем дольше мы удерживаем «Нику» от возможности умереть, а Дом кино от соблазна превратиться в казино, тем больше шансов, что мы с Мережко войдем в историю – пусть даже микро-микроисторию. Ведь кроме нашего Дома и «Ники» у членов Союза кинематографистов ничего нет».
– Сегодня все говорят о возрождении отечественного кино. Как вы думаете, это отразится на «Нике»?
– В этом году ситуация у нас непростая: есть «Время танцора» Вадима Абдрашитова, «Вор» Павла Чухрая, «Брат» Алексея Балабанова и еще несколько серьезных работ. Всего – 45 картин. Тем кто выдвигается и не получает приз, всегда кажется, что их обидели. В отличие от фестивалей в маленьких городках, где поощряется эксперимент, на «Нике» преобладает тенденция консервативного голосования, и предпочтение отдается фильмам состоявшихся, признанных мастеров. На сей раз мы впервые привлекли к работе в Академии кинематографистов из всех городов России, где есть отделения СК. По сути, Академия – это большое жюри. Прежде чем академики приступают к своим обязанностям, в течение года идет гигантская организационная работа. То что на всех этапах проведения «Ники» мы не допускаем ошибок, я считаю, нас выгодно отличает от других конкурсов. Мне на нервы действуют модели фестивалей, цель которых – заработать и «себя дорогого прославить», а жюри принимает решения, как Бог на душу положит. Издевательство над участниками. Поэтому у нас система тайного голосования: все шифруем. Все десять лет Мережко узнавал о результатах вместе с сидящими в зале. Хотя есть масса легенд о том, что мы с ним ночью накануне Церемонии выписываем призы.
– Почему рождаются эти легенды?
– А разве непонятно? Такова психология людей, живущих завистью. К примеру, лет семь тому назад мы с Гориным выступали в Майами, жили в дешевом отеле и были счастливы. Как-то купаемся в бассейне, и вдруг – Дима Крылов с кинокамерой. Сказал, что готовит программу-сюрприз. А фамилия Гусман в испанском языке – как Иванов в русском: тысячи семей, домов. Ну а поскольку Крылов показал в своей передачи – Гусман-плац, Дом культуры им. Гусмана и т. д., то с тех пор люди ищут мои дачи, виллы, яхты. Вот так и насаждается миф. То же самое с Домом кино: родилась легенда о богатой, процветающей организации. Когда Никита Сергеевич Михалков стал Секретарем СК, начал аудиторские проверки –тут же пошли слухи, что Гусман сбежал то ли в Турцию, то ли в Германию. На самом деле, аудиторы быстро поняли, что имеют дело с нищенской общественной организацией (средняя зарплата сотрудников – 380 тысяч рублей, а у директора – 960 тысяч), в которой нет ни одной коммерческой структуры, а украсть можно только поломанный унитаз.
Я получаю множество коммерческих предложений (открыть киоск торговли серебром или пункт обмена валюты) с целью как бы «оживить» Дом кино. «Штука» – мне, «штука» – тебе», – уговаривают. Я всегда отвечаю словами моего любимого героя Дюма: «Для Атоса – слишком много, а для графа де Ла Фер – слишком мало». Конечно, хорошо было бы, если б Дом кино материально процветал. Но даром бывает только сыр в мышеловке. Взять, к примеру, Киноцентр. Сколько было криков: сделаем акционерное общество, поможем старичкам, бедным людям… Ну и что? Все потеряли. Уже там убили человека и еще убьют, потому что идет передел собственности. Кто желает – может в нем участвовать. Я – не желаю. Не бизнесмен.
– Что для вас лично значит – Дом кино?
– Много. Авторитет, слава. Но не скрою, что если в первый год это была синекура, немыслимый подарок судьбы для еврея из Баку (раньше это место было для генералов КГБ и секретарей райкомов партии), то в последнее время ощущаю, что на мне как будто висит гиря. Все труднее бежать по этой целине…
– Как вы думаете, сколько можно продержаться на энтузиазме?
– Не знаю… Мы придумали некую модель, которая была представлена в СК, в Госкино и Совмин: создать Федеральный Центр кинематографии, который смог бы в условиях отсутствия проката заменить прокат. Проводить в наших залах благотворительные просмотры новых и старых картин. Мы и сейчас это делаем, но надо, чтобы эти программы были постоянными и проводились по плану, согласованному с Правительством Москвы и руководством области, где эти просмотры устраивались бы вместе с творческими встречами, как в свое время делало Бюро Пропаганды Советского Киноискусства. Предполагалось, что финансировать все мероприятия будет Правительство. Вопрос остался открытым. Пока – жду.
– Но ведь «Ника» ждать не может, здесь вы рассчитываете на поддержку?
– Предыдущее руководство нам не мешало. Надеюсь, и новое даст работать и не уничтожит то, что мы создали.
– Если не Гусман с Мережко, то «Ника» – умрет?
– «Ника» – это не праздник Гусмана и Мережко. Это – возможность проявить уважение к собственной профессии и отечественному кино. Я много раз смотрел церемонию «Оскар». Скучное зрелище с несмешными конферансье. Но одновременно это и величайшее шоу, которое демонстрирует причастность каждого из присутствующих в зале к кинопразднику года. Почти шесть тысяч звезд сидят как цуцики, как хорошо отрепетированная массовка. На вручении все хлопают стоя, улыбаются, обнимаются, ведь на них смотрит весь мир. А нашим плевать – смотрят на них или нет, когда захотят – выходят из зала и входят. Им скучно. У нас вся реакция идет на номера – на Хазанова, Жванецкого, Лайму Вайкуле. Возможно, поэтому многие до сих пор и не одевают смокинги и бабочки. Понятно: «Оскару» – 69 лет, а нам всего 11. Постепенно, думаю, научимся. По крайней мере, я горжусь тем, что слово «номинация» пришло в русский язык с «Никой». И то что «Ника», как и «Оскар» – корпоративный праздник людей, связанных общими интересами и общей культурой – уверен, тоже все скоро поймут.
Беседовала Наталья МАЗУР
56
ИЗ ПЕРВЫХ РУК
Чулпан ХАМАТОВА
ХОЗЯЙКА МАТЕРЯЩЕЙСЯ КОШКИ
По-татарски Чулпан – это «Звезда Рассвета». Имя пришлось кстати – после выхода фильмов «Время танцора» и «Страна глухих» о ней заговорили как о новой звезде. Но 22-летнюю актрису признание изменило мало. Она все так же естественна, мила, трогательна и повадками смахивает на девчонку. Очень любит мужа Ваню, с которым училась на одном курсе в ГИТИСе, обожает свекровь – актрису Ольгу Волкову. И театральными ролями не обделена, работает сразу в трех «местах».
– Чулпан, как возник «роман» с кино?
– Сначала было несколько попыток сняться, которые ни к чему не привели, но отнеслась к этому очень спокойно. А вот встреча с Абдрашитовым… После нее ходила счастливая – настолько Вадим Юсупович меня поразил и как режиссер, и как личность. Мы много говорили о моей героине – Кате, и, конечно, я загорелась. Ужасно захотелось ее сыграть. Возникла убежденность, что Катя живет на самом деле. И мне стало очень важно оказаться достойной ее, быть с ней сопоставимой. Катя старше меня, опытнее, сильнее. В ней такое желание счастья, семьи, стабильности! И, сложись ее судьба иначе, она стольких бы смогла одарить своим внутренним миром, светом, радостью. Но по ее жизни прошлась война, которая сместила все понятия, сломала веру – а это очень больно. Однако Катя не отчаялась, не сдалась… Пробы растянулись почти на пол года. А потом мне позвонили и сказали: «Утверждена». Съемки во «Времени танцора» незабываемы: я прошла замечательную школу, обрела много друзей. В общем, сплошная радость.
– А в «Стране глухих» как оказалась?
– Тут все наоборот было. Мне дачи сценарий, на следующий день приехала на студию, сыграла одну сцену – и меня тут же поздравили: принята! Я даже обрадоваться тогда не смогла, настолько все было непривычно. Я-то считала, что полгода проб – это минимум, и вдруг Валерий Тодоровский так быстро меня утвердил. Роль тут досталась совсем другая. Рита – тоже человек очень сильный, но вот ее веру ничто на свете поколебать, наверное, не сможет. Она убеждена, что предавать могут вынудить только отчаяние, безвыходность, а значит, и винить за это нельзя. С Диной Корзун мы очень много репетировали ночами то у нее дома, то у меня. В любом съемочном периоде есть свои плюсы и минусы, но работа в «Стране глухих» благодаря Дине стала для меня сладким мученичеством.
– Актрисой с детства хотела стать?
– Нет. Я даже стихи наизусть читать на уроках литературы стеснялась. И близкие были ошарашены, когда я вдруг поступила в Казани в театраль-
76
ное училище. Мама с папой у меня по образованию инженеры, все родственники тоже имеют отношение к точным наукам. И я подала документы в физико-математическую школу, а потом – в финансово-экономический институт. Но поняла, что это все-таки – не мое дело. Когда бросила институт, родители так растерялись, что даже не отговаривали. Правда, поверили, что сделала правильно, только когда я уехала в Москву и была принята в ГИТИС. Для меня профессия артиста – самая счастливая.
– Бытом заниматься скучно?
– Я поняла, что и к быту можно приложить фантазию. У нас в доме две актрисы, что само по себе смешно. В Ольгу Владимировну Волкову я просто влюблена, она для меня как вторая мама. Мы по-человечески очень сошлись, все понимается с полуслова, полувзгляда, а это такая радость! Получили трехкомнатную квартиру и живем там все вместе. Единственное, что трудно – когда нужно рано вставать на работу. Потому что сидим за столом, разговариваем. смеемся часов до четырех ночи. Я умею готовить татарские блюда. А когда купили швейную машинку, научилась шить. И с удовольствием теперь строчу костюмы себе для спектаклей. А вот вязать не научилась. Вообще, дом у нас замечательный – очень радостный и светлый. С нами еще кошка живет по имени Зяка – девушка с претензиями и с характером, даже ругается матом по-кошачьи. Я с детства просто не представляю, как можно жить без животных. и в Казани у меня остались кот и собака.
– Какие человеческие качества ты не принимаешь?
– Не признаю в жизни равнодушие, цинизм, хамство. Мне иногда говорят: ты будто не из этого времени. Но я – из этого, из сегодняшнего! Просто моя позиция – никогда не позволять себе некрасивые поступки, не причинять людям боль.
– Что бы ты попросила у судьбы?
– Единственное желание – чтобы были здоровы все близкие. Все остальное приложится. Конечно, в жизни не все безоблачно. В чем-то я беззащитна: во мне нет агрессии, я не полезу с кулаками защищаться. Если со мной случается какая-то несправедливость, меня просто «подрубает», исчезает почва из-под ног, и так плохо становится! Но стараюсь держаться, чтобы не расстраивать близких. Трудности бывают всякие – и физические, и душевнее. Когда отыгрываю спектакль, выкладываюсь максимально, потом день реанимируюсь. Но если «выкладки» нет, возникает сильное чувство неудовлетворенности. Нашей профессией нельзя заниматься, если не подключается собственное сердце, и температура внутри тебя не подскакивает до кипения. Хорошо помню день, когда первый раз отправилась в театральное училище осенью – а в Казани потрясающая осень! Шла по площади и подумала: ну ничего, даже если буду плохой актрисой, все равно попробую остаться хорошим человеком и поделюсь с другими тем, что мне даровано небом.
Беседовала Татьяна ИСКАНЦЕВА
Фото Андрея СТРУНИНА
77
Донец Людмила. Пейзаж поля битвы // Видео-Асс Известия. – 1998, № 07 (42). – С. 108-112.
ТЕМА
ПЕЙЗАЖ ПОЛЯ БИТВЫ
Чеченская война, не осмысленная ни исторически, ни эстетически, стала в нашем кинематографе сюжетным принципом, который прежде в драматургии называли ОДС – особо драматическое событие. Когда-то это ОДС властвовало на нашем экране, потом, во времена дедраматизации, с ним боролись и над ним смеялись, теперь оно снова крайне понадобилось, ибо нынче считается обязательным держать зрителя в узде какого-нибудь кошмара, у бездны, так сказать, на краю, чтобы он, голубчик, не соскучился в прозе жизни.
Считается, что подлинная драма нынешнему зрителю не по уму, а по уму ему как раз мелодрама, и потому необходимо педалировать средства (а ведь когда-то и кража шинели могла быть высокой трагедией!). Надрыв стал необходимостью в ситуации, когда повсеместно в нашем обществе понизились представления друг о друге – художник думает, что зритель малоинтеллектуальный, а зритель считает: ну что с того взять, с несчастного, ну не способен он на большое, может только плакать и с бедными и с богатыми, и вместе и поврозь. Всех ему жалко, и кошку, и птичку. Птичку потому, что ее кошка съела. А кошку… Так она же «хычник», что же ей, с голоду помирать?!
Нынче художники добиваются глубокого сочувствия исключительно силовыми средствами. Прямо за глотку держат. Прямо цыгане какие-то, а не кинематографисты. Не местные люди. Отдай трудовой рубль, и все тут. В самой нашей прославленной ленте «Вор» Павла Чухрая (номинированной на «Оскара» и «Нику»), повествующей о совсем другой войне, Отечественной, режиссер все же решил, что без войны чеченской нынче никак нельзя, и присочинил финал, где мальчик-герой вырос, стал профессиональным военным и шагает с авто-
108
матом по Грозному. Чечня стала как бы эмблемой нашего бытия, знаком особо драматического события.
* * *
Первым ступил на «тропу войны» режиссер Сергей Бодров со своим «Кавказским пленником». Он профессионально рассказал историю совершенно идеалистическую. Сам Бодров в интервью журналу «Искусство кино» (№ 6, 1996) сказал, что переделал основной сюжетный мотив Льва Толстого. Там русских офицеров, Жилина и Костылина, берут в плен, чтобы получить выкуп, а он, Бодров, не мог повторить это, поскольку значило бы взять чью-то сторону (читай: русских). Он же ни на чьей стороне. Сам себе режиссер. Посему пленение двух русских военных вызвано желанием обмена их на сына старика-хозяина, который находится в плену у русских. Пожалуй, ничего невероятного. Хотя все же странное у нас сознание. Когда героиня фильма «Москва слезам не верит» находила свое счастье в слесаре, все кричали, что это чушь собачья, такого не бывает. А когда старик-чеченец по доброте душевной отпускает русского солдата за просто так, мол, моего сына убили, так хоть ты живи – никто не удивляется. В «Кавказском пленнике» вообще все политкорректно до математического расчета. Старик-чеченец добр и благороден. Молодого русского солдата, который, надо думать, еще не успел навоеваться, отпускают. А уж второму солдату, постарше, контрактнику, который сам пришел на войну, заведомо сукину сыну, хоть и натура сложная, нервная, – перерезают глотку, как барану.
Главный пластический образ картины – чеченский аул. Оператор Павел Лебешев постарался от души. И русские усадьбы в снятых им фильмах не были такой дивной божественной красоты. Эти крыши домов, сбитые в теплое целое и все же парящие в воздухе, – рай, да и только. И этот рай летят в финале бомбить русские самолеты. Красиво летят, стройно. Почти так же, как у Копполы в «Апокалипсисе» – о войне американцев во Вьетнаме, где американцы уничтожили три миллиона человек. Правда, Вьетнам далековато от Америки, а Чечня все же еще и по сю пору, пусть формально – часть России. А если мы начнем вспоминать, кто кого исторически завоевал, то Киев должен стать провинциальным городом в Польше, Смоленск – в Литве, а Москва – столицей крымских татар.
Читатель, конечно, догадался, что я не так гуманна и политкорректна, как Сергей Бодров. Я – на стороне. На стороне русских солдат. И даже на стороне, о ужас, России. Говорю об этом смело, может быть, потому, что во мне нет ни капли русской крови. А то русские сейчас сами себя все стесняются, как тот барбос из анекдота: я так, я ничего, я пописать вышел. В узком кругу общения меня называют «русской шовинисткой». В редакции моей, если какое застолье, так и говорят: «А от русского народа скажет Люда». Я воспитана русской культурой. Мне больно за унижение России. За глупость и подлость ее политиков. За глупую и подлую войну, которую или не начинать, или выигрывать. За то, что нам все, от Бжезинского до Масхадова, сейчас рассказывают, как жить на свете и какой они, цивилизованные люди, хотели бы видеть Россию.
Да, чеченская война – не Отечественная. Но неправедной я ее тоже не назову. Это странная война. Бездарная. Корыстная. Война, в которой отцы заставили своих сыновей убивать друг друга, чтобы самим дольше и слаще пожить. Может быть, поэтому иные художники как затронут чеченскую тему, так терзают разум и талант, тонут во вранье.
* * *
Последняя по времени картина с чеченским сюжетом – «Две луны, три солнца» Романа Балаяна, до недавней поры одного из интересных постановщиков в нашем кинематографе. Скажу прямо и грубо: фильм его стыдно смотреть. Мучительно стыдно. Ибо когда картина неприхотливо бездарная – что с нее взять. Фильм же Балаяна бездарен претенциозно.
Разыгрывается поэтическое кино: размытое мягкой оптикой изображение, бокалы с красным вином подрагивают на черном столе, главный герой выплясывает фламенко (он пишет диссертацию из истории испанского народа), голоса у всех персонажей дрожат от невыплаканных слез, как бы предупреждая: «Сейчас такое начнется!! А впрочем, уже началось».
Я прочитала в «Русском телеграфе» (7 апреля 1998, № 60) слова Романа Балаяна на пресс-конференции: «Не могу с собой бороться. Мне очень нравится Басаев. У него мирные глаза, все, что он говорит, – правильно». Режиссер даже хотел предложить Басаеву роль в фильме. Уж не знаю, что ему помешало. А то как славно было бы найти, наконец, подлинного героя русского национального кинематографа.
Последние десять лет я подозреваю, что живу в сумасшедшем доме, но все-таки надеялась – не в палате для буйно помешанных. А напрасно. Балаян, сделавший свои лучшие фильмы на материале русской классики (Чехов, Тургенев, Лесков), вдруг расположился душою к Басаеву, который захватил
109
больницу в Буденновске и прикрывался беременными женщинами, несмышлеными детьми и трясущимися стариками!.. «А не удавиться ли мне?!» – как размышлял среди своих тупых родственников Аркаша Счастливцев.
Когда человек делает неправедное дело, бог забирает у него и разум, и талант. Я уже не говорю о том, что сам сюжет балаяновской картины как будто был заказан именно в штабе Басаева. Старик-чеченец, народный мститель, благородный Робин Гуд, приезжает в Москву, рассказывает главному герою, кандидату исторических наук, полурусскому-получеченцу (полукровки, будьте бдительны!) специалисту по солнечной Испании, что в Чечне погиб его брат Аслан. Но не просто погиб. Выродок – русский капитан Максименко – его живым в землю закопал. И вот теперь следует найти этого ублюдка и пристрелить.
Всю картину бедняга кандидат наук ищет Максименко. Правда, в основном он ищет его в постели у случайной женщины, куда глубоко эшелонирован сюжет. Но страдает герой невероятно. Просто убивается, сердечный. Хоть и выродка, но надо же убить, руки замарать. А хорошие люди, христиане, себе подобных не убивают. И не убьет он, не бойтесь. Балаян гуманист не хуже Бодрова. Тоже все правильно расставляет. В финале герой с пистолетом распахивает дверь, где должен находиться Максименко… Ан поздно. Означенный капитан болтается в петле. То ли совесть замучила, то ли от страха перед чеченской местью.
И наш герой, чистый как стеклышко, может закончить поиск, бродя по улицам и созерцая съемки некого иного фильма (см. «Полеты во сне и наяву»). Балаян, видимо, полагает, что воровать у самого себя – это не кража).
Герой «Двух лун…» терпел муки невыносимые целую картину, а с ним и все, кто встречался ему на пути. Особливо некая русская женщина. С высокого этажа дома выглянула в окошко: никого вокруг, сумерки, дождь поливает, а внизу на скамейке мужик какой-то сидит. «Ба, – решила, – его же отмыть, с ним еще жить и жить». И вот выбегает она, козочка, с зонтиком. Мужик под зонтик, в лифт и – прямо в постель. Такой, конечно, страсть как нужен одинокой женщине. Но, рассудите, отчаянная какая! С улицы, со скамейки (почти с помойки) в дом ведет. Пригревает, кормит-поит, в постельку кладет. А если он тебе ухо откусит? А? Не подумала? Не! Русская женщина перво-наперво думает, как бы незнакомому мужику носки постирать…
Представьте себе, даже этот подлый сюжет можно было разыграть талантливо, ибо чего на свете на бывает. Надо только уметь передать единственность своей истории. Мы, правда, не слышали про таких русских капитанов, которые чеченцев живыми в землю зарывают, а слышали как раз наоборот. Балаян как-то заблудился в особенностях национальных охот, но, повторимся, все бывает.
Однако «стилем возьмем» – это у Бабеля получалось, а Балаяну, не столь крупному дарованию, надо бы хоть что-то объяснять в своей истории, а не только всхлипывать и кадр декодировать. Не получается поэтичности из красного на черном. Следует понимать, куда эту одежку надеть – на презентацию или на похороны. А то люди смеяться будут в неожиданных местах. Сказано же было Иммануилу Канту: больно нескладно вы, батенька, придумали ваш пятый постулат.
* * *
Считаю, что отвергнутое нашей демократической критикой, как омерзительное, «Чистилище» Александра Невзорова абсолютно сходно по эстетике с «Двумя лунами, тремя солнцами». И совершено неважно, что в одном случае возвышенная поэтичность, а в другом – постановочный натурализм. Главное – тот же надрыв. Педалирование средств при отсутствии меры. Неумение выстроить образную систему, необходимую для этого рассказа.
Невзоров всегда был склонен к безумию театральщины. Еще в «600 секундах» он, начав с хроники, к финалу стал почти символистом. Что-то сжигал, разрушал, губил, строил и снова уничтожал, выдавая за глобальное мышление. И если бы не его страсть к постановке массовых зрелищ трагического размаха, из «Чистилища» мог бы получиться хороший фильм. Невзоров на стороне русских солдат. А в огне брода нет. Что уж во время боя разбираться, кто прав, кто виноват. Или ты убьешь, или тебя. Здесь нужно уметь воевать. Да, славу русский солдат не может обрести в такой войне. Это странная война. Война на чужой земле. Была своя, стала чужая. Но русские солдаты – не подлецы, не подонки, не садисты и не трусы. В них есть твердость и достоинство. Они из тех, кто честь имеют. Они даже герои. Правда, это героизм безысходнос-
110
ти. Героизм, где цена – собственная жизнь за чужую подлость, глупость и корысть. Героизм отчаяния. Героизм жертвенности. Но ведь кроме понятия «государство» для солдата есть понятие «отечество».
«Родина-мать зовет»… С потрясающей горечью и усмешкой проговаривает эти слова молодой лейтенант, задраивая люк своего танка и направляя его на противника, осознанно выбирая смерть, ибо танк подбит и двигаться почти не может. «Родина-мать зовет». Это искаженный, искривленный горькой усмешкой, но еще не пустой звук для русского солдата.
Нет, Невзоров не безнадежен как режиссер. Ведь это он научил актера так выговаривать эти слова. К тому же в фильме присутствует очень яркая линия – и актерски, и режиссерски, и сюжетно – немолодого русского полковника, раненного в глаз командира отряда, которого с большой внутренней силой, все с той же силой безысходности – «выстоять, когда и выстоять нельзя» – играет Виктор Степанов.
Главное, я просто не пойму тех, кто считает фильм бесстыдным шовинизмом, провокацией, беспредельным национализмом и т. д. Если строго смотреть на распределение славы, то на нашей стороне – нежилец на белом свете лейтенант-танкист и пожилой, усталый, мешковатый, негероичный кадровый полковник. У чеченцев же и, можно сказать, в центре фильма – командир боевиков – ну что твой Сталлоне. Молодой, красивый, стройный, весь в хрустящей черной коже, отчаянно храбрый, а главное – безмерно страдающий от излишней жестокости людей своего отряда (он объясняет, что жестоки не чеченцы, а афганцы и что это ему самому невыносимо). Чеченец держит перед русскими страстную речь (не без доли правды), что он-то борется за свою землю, а они хрен знает за что. Хирург по профессии, он должен был взяться за оружие, когда на его родину пришли захватчики. Ну и кто ж тут герой? По-моему, паритет соблюден не хуже, чем у Бодрова.
Вся критика вскричала, что, мол, фильм страшный, аж жуть, смотреть невозможно. Не понимаю, хоть убейте. Я всегда была плаксой. Мне не то что смертный бой, мне Марья Ивановна, ветеран войны, заказывает по радио и слушает на кухне, где я готовлю завтрак, песню про синенький скромный платочек, и у меня уже першит в горле, носу и гла-
111
зах. А «Чистилище» я смотрела только что не зевая, прости Господи.
Фильм дает понимание того, что все эти ужасы — подлинная правда войны. Но это понимание – само по себе, вне ткани ленты. Самое страшное – когда «утюжат» танками мертвые тела наших солдат, ровняя их землей, и летят куски мяса, ног, рук. Я уверена, что это нельзя придумать, что так и было, так поступали наши танкисты, чтобы потом над телами не надругались и не играли в футбол головами русских мальчиков. Но режиссер не умеет сделать эту правду правдивой, не умеет работать в стилистике документа, которая здесь необходима. Постановочность господствует. А посему вот уж поистине тот случай, когда «он пугает, а мне не страшно». Нельзя показывать страшное через страшное. Есть ведь порог восприятия. Смотришь уже, как баран в аптеку. Тщательнее надо, художник, тщательнее. Постановочный размах масштабен, но не убедителен…
* * *
Есть, однако, в современном русском кинематографе очень хороший фильм о чеченской войне – «Брат» Алексея Балабанова. Он о сознании, сформированном бойней. Мы видим, кто приходит с чеченской войны, какие солдаты и какой у них опыт. Герой Сергея Бодрова-младшего – человек простой, любит рок-музыку, убивает «кого надо» совершенно спокойно и суперпрофессионально. Все охали, что он уж слишком спокойно убивает, что убивает он – убийц, мафиози. Просто он лучше это делает, у него опыт большой. Да, мораль героя не подвержена изысканной рефлексии, это мораль не интеллигента, а простого человека. Мораль солдата. «И людей будем долго делить на своих и врагов», – как пел Высоцкий. Свои или чужие. Брат ты мне или не брат. И нет в недавнем солдате шовинизма или национализма, какой ему вменяли. В нем вообще нет чувства национальной исключительности. Когда ему говорят, что рынок в Питере должен принадлежать русским, он с тревогой спрашивает: «А немцам?», поскольку успел подружиться с немцем-бомжем. Конечно, мораль его примитивна. К тому же с такой черно-белой картиной мира легко ошибиться. Но ищет он – справедливость и добро. Ищет – братьев. Их и спасает.
* * *
И есть у нас еще один замечательный фильм о войне. Правда, не о чеченской, скорее, об абхазской. Если совсем точно – просто о войне как беде человеческой. Это «Время танцора» Вадима Абдрашитова. Здесь тоже какая-то странная война, хоть она и за кадром. Как наказание, как напасть, как морок. Люди хотят жить, любить, танцевать, а ненависть притаилась за каждым поворотом, убивает беззвучно, с глушителями, и напряженная тревога разлита в нашем странном пространстве – то ли русском, то ли не русском…
Людмила ДОНЕЦ
112
Добавить комментарий