Туманность Андромеды / Tumannost Andromedy (1967)

Полякова Татьяна. Как выйти из замкнутой комнаты? // Фантакрим MEGA. – 1992, № 04. – С. 68-70.

ХОМО ФАНТАСТИКУС

КАК ВЫЙТИ ИЗ ЗАПЕРТОЙ КОМНАТЫ?

С писателем Евгением ДРОЗДОМ беседует журналист Татьяна ПОЛЯКОВА

Т. П.– Знаешь, наверное, ни о каком жанре литературы нет настолько диаметрально противоположных суждений, как о фантастике. Есть и такое: не надо требовать от фантастического произведения эстетического совершенства. У фантастики другие достоинства, которые компенсируют художественные недостатки. А к чему склоняешься ты?

Е. Д.– Вопрос, конечно, еще тот… С одной стороны, есть тенденция считать фантастику просто ветвью литературы, которая ничем не отличается от главного потока (mainstream). С другой стороны, интуитивно мы все-таки понимаем, что в фантастике какая-то специфика есть. У меня в последние годы возникает еретическая мысль: хорошо бы фантастике к тому же быть еще и хорошей литературой. Такая фантастика есть. Я могу назвать примеры: Джеймс Баллард, Брайн Олдисс.

Но в то же время давайте не будем забывать, что создавали наш жанр, мягко говоря, небольшие мастера слова типа Берроуза, Гернсбека или, скажем, Говарда. И лишь потом появились писатели, которые были на голову их выше. Такие, как Азимов, Хайнлайн… Возможно, и они не писали шедевров, но на их творчестве воспитывались уже те, которых можно назвать писателями с большой буквы.

Т. П.– Значит, по-твоему, плохая фантастика играет роль некоего наглядного пособия, на котором учатся создатели шедевров!

Е. Д.– Извини, я не сказал – плохая фантастика. Фантастика хорошая, но плохая литература.

Дело в том, что американская фантастика развивалась волнами. Было в Америке начала века жюльверновское направление, представленное Гернсбеком. Была фантастика, которая продолжала традиции колониального, авантюрного романа – это Берроуз. Они как бы забыли, что до них существовали Эдгар Аллан По, Жюль Верн, Герберт Уэллс. Они как будто начинали с нуля, и писали при этом очень скверно. И было то, что мы называем «фэнтези» или «меч и магия» – это героическая фантастика, созданная группой писателей, группировавшихся вокруг журнала «Weird Tales». Можно назвать известного у нас Роберта Говарда, Кларка Эштона Смита, Роберта Блока, Говарда Филиппа Лафкрафта и многих других. Говард и компания разрыхлили почву и что-то посеяли. Все писатели школы Кэмпбелла до сих пор сохранили о них теплые чувства.

Т. П.– Всегда в литературе середняки разрыхляют почву для гениев. Жуковский и Карамзин, скажем, для Пушкина. Возможно, что Булгарин и Греч тоже для кого-то разрыхляли почву.

Е. Д– Ну, насчет слабой литературы Булгарина и Греча – дай Бог нашим членам Союза писателей такого уровня достичь, так владеть языком, как они.

В фантастике есть вещи, которые как литература плохи, но ценны чем-то иным. Собственно, об этом двухтомник Лема «Фантастика и футурология». Он рассматривает научную фантастику с точки зрения ее познавательно-эвристической ценности.

Лем – гиперкритик, и он нашел, что абсолютно все, что написано, – это барахло. Или же, как в случае с Джеймсом Баллардом, – это отлично написано, но не представляет никакой познавательной ценности. А единственный достойный писатель – это Олаф Стэплдон, человек у нас совершенно неизвестный – его не переводили. Великолепен его роман «Первые и последние люди».

Т. П.– Иначе говоря, познавательная и футурологическая роль фантастики (все это можно назвать одним

68

словом – социальная роль) дает ей право рассчитывать на снисходительность. Посредственная литература всегда уповала на свою социальную роль и к ней апеллировала: Демьян Бедный, пролетарские поэты и прочие. Но мне бы хотелось перефразировать Некрасова: фантастом можешь ты не быть, но хорошо писать обязан.

Е. Д.– Тут есть одна существенная разница – поэтов, которые апеллировали к своей социальной роли, никто не читал.

Т. П.– Почему! Демьяна, например, не только читали, но даже пели под гармошку – и с большим энтузиазмом.

Е. Д.– Значит, не таким уж плохим он был, если пользовался популярностью. Он просто был представителем массовой культуры. Массовую, плохую литературу тоже читают и больше, наверное, чем хорошую. Тот же Азимов, наверняка, более популярен, чем Баллард. Пойми, детям безразличны литературные достоинства – им нужна динамика, им нужен сюжет.

Т, П.– Но если так рассуждать, то порнографические опусы будут читать просто запоем, особенно наши закомплексованные люди.

Е. Д.– Извини, если человек, пусть скверным литературным языком, излагает какие-то научные и технические идеи, которые, кстати, воплощаются в жизнь, то параллель с порнографией просто неуклюжа.

Т. П.– Надеюсь, я тебя не шокирую, если скажу, что порнография тоже способна преподносить идеи, которые воплощаются в жизнь.

Е. Д.– Насчет секса… Тут жизнь все-таки предшествует литературе. С фантастикой другое дело: сначала возникла литература, а потом эта литература стала свои функции расширять.

Т. П.– Ты имеешь в виду социальную функцию! Прогноз и предвидение!

Е. Д.– Никто из фантастов, кстати, не задавался целью прогнозировать и угадывать, и я не думаю, что у фантастики процент угадывания больше, чем где бы то ни было.

То, что описывал Жюль Верн, не было предвидением – уже существовали проекты и летательных аппаратов, и подводных лодок. Ценность в другом: в том, чтобы показать, как изменится мир, как изменится человек, как он себя поведет и какие возможности при этом откроются.

Т. П.– Мне все же не совсем понятно, в чем эта специфическая ценность! Ведь фантастика может не угадать и предсказать совсем не тот мир, который наступит.

Е. Д.– В детективе есть классическая задача – преступление в запертой комнате. Ясно, что это убийство. Есть труп. Вопрос – каким образом! Так вот, для меня фантастика – это задача: как выйти из запертой комнаты! Как сказала Людмила Козинец в одном из номеров «MEGA», фантастика привносит в мир лишние сущности. Кстати, именно это часто и убивает ее литературные достоинства – приходится вводить в текст лекцию. Во времена Возрождения творческий акт приравнивали к акту творения Вселенной господом Богом из ничего. И они были правы.

Как, вообще, в мире появляется новое! Человеку свойственно все разъяснять и растолковывать – этим занимается формальная логика. Но в то же время, и именно в нашем веке, две науки, считающиеся самыми точными, – математика и физика – нанесли мощный удар по рационалистической тенденции объяснять мир. Они опровергли ту мысль, что мир может быть рационально описан, разложен по полочкам и закаталогизирован.

В математике была доказана теорема Геделя о неполноте, которая утверждает: в любой формальной системе (а такой можно считать и математику, и социальную систему) рано или поздно появится утверждение, которое средствами этой системы нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Накапливаются парадоксы, и там, где они накапливаются, – жди прорыва. А физика всегда считалась наукой, которая строит объективную картину мира. Вот человек – вот объективная картина. Но появилась квантовая механика – и оказалось, что все процессы описываются с точки зрения наблюдателя. Человека за скобки мира не вынесешь!

Новое возникает, когда мы находимся в тупике, когда есть сильное стремление чего-то достичь, но нет средств. Кстати, наша страна сейчас в тупике, из которого совершенно не видно выхода. Именно это дает надежду, что выход будет и абсолютно неожиданный. Фантастика – это нахождение выхода в безвыходной ситуации. Исследование глубин своего собственного мозга. Я беру какие-то данные, ставлю своего героя в безвыходное положение и смотрю – а как он выберется! Я не говорю, что я что-то предсказываю, но другие люди, читая это, может быть, найдут в своей душе что-то похожее.

Т. П.– Это свойство не только фантастики. Любая литература углубляет наши представления о жизни. По-моему, Эйнштейн сказал, что Достоевский дал ему больше, чем все физики. Если литература исследует человеческую душу, не играет роли – о чем писать.

Е. Д.– Все это так, но в двадцатом веке жизнь ускорилась настолько, что за одно столетие произошло изменений больше, чем за десять предыдущих. Неужели ты думаешь, что на человеке это не сказалось! Он начинает жизнь в одном мире, а кончает в другом. И у него начинается жуткий стресс, он не понимает окружающего мира. Фантастика призвана смягчить шок от будущего, как говорил Тоффлер.

Т. П.– Значит, фантастика помогает человеку адаптироваться. Но как! Она ведь не объясняет мир будущего.

Е. Д.– Естественно, не объясняет. Но она готовит к тому, что мир может быть другим. Она предлагает спектр миров: вот тебе один мир, вот другой. Мы, читая фантастику, привыкаем к мысли, что мир может быть разным. И это уменьшает шок. Заметь, если в начале века фантаст вводил в действие инопланетян, приходилось объяснять, что на Марсе может быть жизнь и т. д. Сейчас все только и ждут прилета инопланетян. Хотя, если те, действительно, прилетят, шок, конечно, будет. Но это уже реакция Марка Твена, который приехал в Париж и сказал: «Да, в Париже действительно есть Эйфелева башня!»

Фантастика уменьшает разрыв между нашей стабильной психикой и нестабильным миром. Для меня она этим и важна.

Кстати, развитие в литературе поджанра «фэнтези» так же, как растущая популярность в обществе колдунов и астрологов, – явления одного порядка. Протест человека против раскладывания его по полочкам. Человек – существо иррациональное. Никогда ты его не загонишь в клетку рационализма!

Т. П.– Иногда можно и загнать.

Е. Д.– Иногда можно. Но рано или поздно человек из этой клетки выбирается. Ты посмотри на нашу очень рационально созданную советскую систему!

Т. П.– Ее разве можно назвать рациональной! Она абсолютно иррациональна и должна была погибнуть. В ее структуре была заложена собственная гибель!

69

Е. Д.– А я, наоборот, утверждаю, что ее гибель была заложена в ее гнусном, примитивном, земном практицизме.

Как все просто было задумано: вот мы, вот они. Мы даем им пайку, они должны быть счастливы, недовольных – в лагерь. Это самая рациональная система, которую только можно придумать.

Т. П, – А как же насчет мифов! О равенстве, братстве… Без веры в утопию откуда бы взялся энтузиазм для «великих строек»!

Е. Д.– Миф-то глубоко рациональный. Крупская писала: всякие сказки про нечистую силу надо уничтожить. Я когда читал, сразу вспомнил рассказ Брэдбери «Эшер-2», как там блюстители нравственности все уничтожили. Бога нет, черта нет; вот сапоги, вот колбаса, работайте, подчиняйтесь – и у вас будет много сапог и колбасы. Все!

Т. П.– Веру не просто уничтожили – это был регресс от христианства к язычеству: по существу, произошла примитивизация веры. Все монументы, лозунги, демонстрации – это не что иное, как языческие символы и капища.

Е. Д.– Это тоже от прагматизма. Видя, что им надо удержаться, они прививали иллюзии.

Т. П.– А то, что профессора работали на лесоповале! Где ж тут рационализм!

Е. Д.– С чьей точки зрения это нерационально! С твоей! С моей! При всем идиотизме системы они продержались семьдесят лет. Они делали все, что хотели. А люди высокой квалификации им были опасны – с их прагматической, рациональной точки зрения. Что будет со страной? А, плевать!

Т. П.– Но они надеялись, что система будет вечной.

Е. Д.– Нет, иначе не было бы ни лагерей, ни КГБ. Эта система с самого начала сознавала свое убожество. Они понимали, что их скинут при первом удобном случае. Я читал у кого-то из утопистов, кажется, у Бэкона: их жизнь подчиняется нескольким простым законам. Но, кстати, сам автор эти законы не приводит. Ну, если они такие простые и по ним получается такая счастливая жизнь, так приведи ты эти законы! В том то и дело: их нет. Поток жизни – сложное, иррациональное явление, а тут хотят с помощью формальной логики вывести несколько постулатов – живите и будьте счастливы.

Т. П.– Кое-где социалистическую идею можно реализовать. В Израиле, например, в кибуцах. Но далеко не все там могут и хотят жить.

Е. Д.– Это раз. А, во-вторых, там все-таки не регламентируют, какую музыку ты должен слушать, какой ширины брюки носить. К тому же, никто, кстати, не утверждает, что весь Израиль должен быть одним кибуцем. А помнишь у Ленина: «Вся страна – одна фабрика, вся страна – одна контора, но это только начало…» Да, думаю, это только начало – вся страна один концлагерь. Так и получилось.

Т. П.– Кстати, как ты считаешь, цензурные гонения на фантастику были большими, чем на прочую литературу!

Е. Д.– Знаешь, я не думаю, что большими. Любая талантливая вещь была подозрительна.

Т. П.– Почему!

Е. Д.– Да очень просто. Вдруг, сдуру, возьмет и опишет не то, что в документах партии предусмотрено.

Даже в те годы, когда готовился к запуску первый спутник, у нас превалировала фантастика ближнего прицела. Например, описывать полет на Луну – это считалось беспочвенным фантазированием, не нужным советскому народу. О чем же можно было писать! Об усовершенствованном радиотелефоне, дирижабле, и не дальше, чем на пять лет вперед.

Когда вышла «Туманность Андромеды» Ефремова в «Литературной газете», весь разворот был посвящен ее изничтожению. Боже, что там Ефремову только не приписывали! И воспевает рабский труд! И искажает будущее! Единственный человек не выдержал – в следующем номере было опубликовано письмо академика Амбарцумяна, астронома, который писал: ребятки, я все понимаю, видимо, у вас есть какая-то лучшая информация о будущем, чем у Ефремова, так давайте, я послушаю. Это было в 56-м. Ефремов принял удар на себя и пробил брешь, в которую двинулись другие.

Новые темы – это не просто формальное понятие, это новое пространство, новые коллизии, новая психология. Это существенно, когда у тебя, грубо говоря, руки не связаны.

Фантастику пытались лишить ее естественного предназначения: проникновения в будущее.

Проникновение, кстати, – это термин, введенный философом Уитроу. У него есть книга «Естественная философия времени». Он определяет акт проникновения как получение знаний о будущем не путем вычислений. Проникновение – когда мы знаем будущее не вычисляемое и не выводимое из каких-то логических законов. Это не информация, информация дает выбор поступков, возможность что-то изменить. Но есть то, что я называл в одной повести – энформация, эстетическая информация.

Т. П.– Это твой собственный термин!

Е. Д.– Термин, конечно, паршивый, но Бог с ним. Так вот, энформация – это пророчество. Скажем, пророчество во сне. Только когда оно уже сбылось, ты понимаешь, что это действительно было пророчество. Но изменить что-то уже поздно. И, кстати, то же самое нам дает искусство. Что ты можешь изменить в реальном мире, созерцая «Мадонну в гроте» Леонардо да Винчи или слушая Рахманинова?

Т. П.– Мы можем что-то изменить в собственной душе.

Е. Д.– Да, верно, Рахманинов в душе многое меняет. Потом симфония может трансформироваться в информацию.

Т. П.– И в поступки. Кстати, хочу спросить – ты сочиняешь свои сюжеты умозрительно или у тебя какой-то подсознательный импульс, сон!..

Е. Д.– Вообще-то, сначала я вижу какую-то мимолетную картинку, какое-то ощущение смутное… Но сны бывают. У меня есть несколько рассказов, которые написаны по снам. Например, рассказ, который я считаю лучшим из всего, что я пока .написал, – «В раю мы жили на суше». А вообще – понятия не имею, откуда что берется…

Т. П.– А теперь я тебе задам последний и традиционный вопрос – какие у тебя планы?

Е. Д.– Преодолеть длящийся уже два года творческий кризис и начать снова писать. Планов у меня много. У меня задумано шесть повестей и масса рассказов. Придуманы их названия, Я знаю, примерно, про что писать, я не знаю – как писать. После того как я напишу несколько вещей, я ловлю себя на том, что повторяюсь, используя одни и те же словесные штампы, и у меня начинается после этого жутчайший кризис. Вот я сейчас в таком кризисе и нахожусь. Так вот планы у меня – выйти из кризиса…

70