Займёмся любовью / Let’s Make Love (1960)

Мосина Е. Три звезды Ива Монтана // Видео-Асс Фаворит. – 1994, № 7. – С. 37-40.

Любовь под софитами

ТРИ ЗВЕЗДЫ ИВА МОНТАНА

И во Леви, которого весь мир знает под именем Ива Монтана, видел много звезд. Звезды марсельского неба, отражавшиеся в черной глади моря в его детстве и слепящие «звезды» софитов на темных занавесах концертных залов, где звучало его пение (кстати, один из них, где начиналась его слава, так и назывался «Этуаль» – «Звезда») наконец, кремлевские звезды Москвы 56-го года, восторженно встречавшей своего кумира. Но его жизнь освещали и иные «звезды» – более нежные чем южная ночь, ярче эстрадных символов. Три женщины, три актрисы, три любви…

В конце войны начинающий певец приехал из города французских рыбаков завоевывать «столицу мира».

В «Мулен Руже» должен был состояться большой концерт с участием любимицы Франции Эдит Пиаф. Но внезапно заболел участвовавший в нем американский исполнитель музыкальных сценок…

Кто-то предложил Пиаф заменить его малоизвестным Монтаном… Со свойственным ей темпераментом певица осыпала никогда неслышанного новичка градом презрительных комплиментов: «марсельская вульгарность, альказарская глотка, юмора ни на грош и т.д.»

Импресарио Монтана передал ему высказывания Пиаф, правда, несколько подсократив и подредактировав их: «Мадам хочет с вами познакомиться поближе…»

Было 10 часов утра. Стояло лето.

Зал на 300 мест был совершенно пуст. Как святящееся пятнышко в темноте появилась Пиаф в летящем белом платье в нежно-голубых цветах.

Монтану понадобилось все его мужское самолюбие, чтобы начать петь перед единственной маленькой зрительницей, затерявшейся среди пустых кресел. На четвертой песне он уже почти забыл о ее присутствии, когда прямо у авансцены возникло ее лицо, запрокинутое к нему и она сказала, что находит его восхитительным. Как это и бывает в

37

решающие моменты жизни, ее облик навсегда запечатлелся таким в памяти Ива. «Я влюбился не отдавая себе отчета, пав жертвой обаяния, восхищения и одиночества Эдит. В ней не было ничего от надломленной женщины, снедаемой недугом и наркотиками, какой ее знали позднее, ничего общего с тем ужасным и патетическим образом, узницей которого ее сделали. Она была свежей, кокетливой и жестокой, растворяющейся в своей профессии, амбициозной, верной, когда она любила, желающей поверить в историю своей любви, но способной с немыслимой силой порвать, и поющей лучше всего, когда любила или прощалась с любовью».

С обеих сторон это была Любовь с первого взгляда, которую французы называют «coup de foudre» – «удар грома». Уже через неделю они стали любовниками и… соавторами новых песен, союзниками по творчеству и соперниками по славе. После не раз писали, что Пиаф «создала» Монтана.

Если это и верно, то лишь отчасти.

Но певица стала его первым серьезным критиком. «Твои американские песенки нравятся сейчас, потому что существует интерес к победителям. Но ты должен петь французские песни», – сказала она. Он послушался ее совета и его авторами стали лучшие поэты Франции, в том числе Жак Превер, подаривший ему знаменитые «Мертвые листья» и «Дети, которые любили друг друга».

Бурный роман продолжался около полутора лет. Их жизнь изобиловала контрастами истинной артистической богемы: один гастрольный город сменял другой, скромность снятой в отеле комнаты, где еще ставили и раскладушку для сестры Монтана – роскошью заказанного Эдит ужина с омарами и устрицами и шампанским. Но однажды Пиаф вернулась из гастрольной поездки, где выступала одна, несколько отчужденной. Неделю была «ужасно занята». И когда ее секретарь и доверенное лицо сообщила Монтану разящую новость, объяснений уже не потребовалось. У нее началось новое увлечение. Монтан, любимец публики, покоритель сердец, бывший моложе Пиаф на восемь лет, оказался брошенным…

Эта обида не забывалась долго. Может быть так и не забылась никогда. По крайней мере у Монтана длительное время не было серьезных связей, вплоть до 1949 года, когда в Провансе произошла та, главная в его жизни встреча. В маленьком дворике, окруженном домами и залитом солнцем Монтан заметил девушку кормившую голубей. У нее были потрясающие золотые волосы. Она носила голубые брюки и блузку с открытым воротом, а улыбка ее напоминала картины старинных итальянских мастеров. Он не был с ней знаком, никогда не видел фильмов с ее участием и знал только, что ее зовут Симона Синьоре. Единственным его желанием в тот миг было подойти и сказать несколько фраз, подойти и сказать так, чтобы не вспугнуть голубей, которых она кормила. Мы никогда не узнаем, что это были за слова, но мы знаем, что больше Симона и Монтан не расстались уже никогда.

До Монтана Синьоре была замужем за известным французским режиссером Ивом Аллегре, имела от него дочку, Катрин, которая, кстати, навсегда сохранила к Монтану дочернюю привязанность. Мечтали они и об общих детях, но все беременности Симоны, совпадавшие с изнурительными съемками заканчивались неудачно… Но и бездетным их брак выдержал испытание на прочность, благодаря не только любви, но и огромному уважению, которое испытывали супруги друг к другу. Стержнем была, конечно, она, умная, интеллектуальная, сдержанная Симона. Это она в первые годы замужества умела вовремя прийти на помощь, заметив смущение своего «певца французского народа» в кругу завзятых интеллектуалов. Имея уже британского «Оскара» за исполнение роли в картине Ж. Беккера «Золотой шлем», она на несколько лет отказалась от кино, чтобы стать верным помощником мужа в его творчестве и хозяйкой уютного дома… Она была инициатором коллективной покупки виллы в Отейе, незаменимого пристанища для актеров, драматургов, поэтов, куда съезжались Марсель Карне и Жанна Моро, Пьер Брассер и Жак Превер, где царила атмосфера не омраченной обычной актерской завистью дружбы, радостного творчества и конечно,… влюбленности. Впрочем, с присущей ей мудростью и юмором, Симона поставила условие: «романчики» – пожалуйста, но мои лучшие подруги Жанна Моро и Даниэль Делорм – это «табу», я не хочу слышать ничего плохого связанного с ними.

Она легко прощала вспышки его гнева, мелкие грешки, но знала, когда проявить твердость. Однажды Монтан

38

вернулся разъяренным после неудачной репетиции. Все еще оторванная от театральной и кинематографической жизни Симона занималась любимым вязанием.

– Ах, ты сидишь здесь и спокойненько вяжешь! – воскликнул он.

– Если бы я не сидела здесь, я бы работала.

– Легко сказать – «работала»! Еще надо, чтобы тебя кто-нибудь приглашал работать, – съязвил супруг.

Синьоре была задета за живое. В тот же вечер она позвонила братьям Хаким, приступавшим к съемкам «Терезы Ракен» по Золя. Роль Терезы была уже фактически отдана другой актрисе, но Симона все же «отстояла» ее. И с тех пор вновь вернулась на экран, не раз доказывая свое мастерство получением высших актерских призов. Их союз был союзом равных, а, главное, бесконечно нужных друг другу людей.

Они вместе пережили увлечение левой французской интеллигенции коммунистическими идеями (Монтан вырос в семье итальянских коммунистов) и тяжелое разочарование в них после венгерских событий 1956 года. Они всегда были вместе. Их воспринимали как единое целое, как «монтанов», и никто не представлял, какое потрясение их ожидает…

1961 год – пик творческой карьеры для них обоих. Симона совсем недавно получила «Оскара» за «Путь наверх», таким образом «завоевав Америку». А Монтан только еще собирался это сделать, приглашенный сниматься в мюзикле с легкомысленным названием «Давайте займемся любовью» (оказавшимся весьма символичным). Наслаждаясь светской жизнью Голливуда, Мотаны подружились с супружеской парой, объединившей первого драматурга и первую актрису заокеанской державы – Артуром Миллером и Мэрилин Монро, бывшей партнершей Ива по съемкам. Вскоре Симона уехала в Италию. А ситуация в павильоне мало подходила к забавной комедии. Французский певец нервничал не в состоянии избавиться от акцента. Монро то и дело переживала приступы обычной для неё депрессии, срывая график репетиций и запираясь у себя в бунгало. Была ли это только творческая неуверенность в себе или ею уже владело иное чувство, трудно сказать, но ее секретарь впоследствии свидетельствовала, что однажды в порыве отчаянья «звезда» сказала о Симоне Синьоре: «У нее есть «Оскар», у нее есть Ив, а у меня, у меня ничего нет!»

Монтан, хотя и злился на капризы партнерши, все же был поражен ее непохожестью на известный имидж. Искренняя, ранимая, по-детски уверенная, то можно «научиться» быть хорошей актрисой и жаждущая этого, здоровая, земная, нуждающаяся в поддержке… И потом она так удивительно смеялась, так незаметно могла прильнуть при прощании и проворковать что-то по-английски (Он запомнил эту фразу и спросил у переводчика. Это означало: «Мне будет не хватать тебя…»)

То, чего хочет женщина – того хочет дьявол, – гласит поговорка. Можно добавить, и она этого с его помощью добьется! Ну, а если это такая женщина как Монро…

Словом, она в очередной раз занемогла, Монтан пришел ее навестить и одного поцелуя было достаточно, чтобы вспыхнул настоящий пожар страсти. Они оба пытались скрывать свое чувство как могли (то есть очень плохо), их видели вместе выходящими из бунгало, а ситуация перед камерой перестала быть спектаклем: они смеялись, любили, были счастливы по-настоящему…

В это самое время, прогуливаясь по Риму, Синьоре увидела в киоске заголовок в газете: «Пощечины в Голливуде». А прочитав статью – рассмеялась, ибо там рассказывалось, как она, Симона, надавала Мотану пощечин за измену с Мэрилин… Однако у следующего киоска ей было уже не до смеха. Другая газета сообщала еще более пикантные подробности «звездного романа»… Актриса поступила так, как советовали ей ум и гордость. Вместо того, чтобы писать патетические письма: «Как ты мог после стольких лет… и т.п.», она просто вырезала статьи из всех газетенок и отослала их Монтану. И впервые за месяцы любовного опьянения это подействовало на него отрезвляюще. Он срочно шлет телеграмму Катрин Аллегре, которая с температурой сорок лежала в тяжелом шоке от полученного также известия: «Не верь ничему. Я тебя люблю. Я люблю вас.»

После певец говорил: «У меня ни одной минуты не было мысли порвать с Симоной. Но если бы она сама в то время

39

хлопнула дверью, может быть я бы женился на Мэрилин, хотя скорее всего это продолжалось бы недолго…» Но хлопать дверью – привилегия слабых натур. Синьоре была не из таких. Она решила выдержать бой с первой красавицей мира, с женщиной много моложе ее, с непобедимой Монро.

Все было продумано до мелочей. Монтан прилетает во Францию. Жадные до сенсаций репортеры уже будут толпиться в Орли шакальей стаей, но тщетно.

Обманутой супруги среди встречающих не будет. Увы, неотложные дела на съемках задержали ее. Она, Симона, прилетит в Париж спустя неделю, и это он, Ив Мотан, будет встречать ее с цветами у трапа, по которому она царственно спустится, гордо тряхнув «золотым шлемом» своих волос. А на вопрос особо назойливого журналиста о происшедшем она с непередаваемой улыбкой ответит: «А вы, мсье, знаете много мужчин, которые бы устояли, находясь в объятиях Мэрилин Монро?»

Вернувшись из Голливуда Монтан еще некоторое время получал нежные весточки, написанные детским почерком на виньеточных открытках с надписью «I love you». Но он уже принял решение. Впереди оставалось лишь единственное прощальное свидание с Монро в Америке, в окружении друзей, смешанное со слезами и шампанским. А спустя два года апрельской ночью он позвонит с очередных съемок жене, чтобы сообщить: «Сегодня Мэрилин нашли мёртвой…»

Так окончился один из самых шумных кинороманов 60-х годов. Окончился для прессы, для любопытствующих обывателей, но не для самих участников. Тонкая Катрин Денев как-то сказала о Синьоре: «Все считают ее неуязвимой. Но Мэрилин оставила на ее лице неизгладимые шрамы.» Была ли эта рана столь глубока, или другие измены Мотана (с Джейн Фондой, с Ширли Маклейн) «растравили» ее, но с середины 60-х жизнь актерской четы круто изменилась. Их брак перестал быть гармоничным единством равных. Время казалось начало для Монтана обратный счет. С годами он стал по-мужски еще более привлекательным, его неустанно приглашали сниматься (иногда до четырех раз в год). Слава же Синьоре ища на убыль. Не следуя ни примеру большинства актрис, пытающихся обмануть природу, ни Греты Гарбо, бегущей от зеркал, она с какой-то почти болезненной настойчивостью старела: набирала вес, седела, не проявляла ни малейшего интереса к косметическим салонам. Зато все чаше (впервые в жизни) ее можно было застать за рюмкой виски. Встречая Мотана после очередных съемок, помолодевшего от успеха и общества красивых женщин, она с невыразимой горькой иронией говорила: «А вот и мой взрослый сын вернулся». Не было никакого труда любить красавицу из «Золотого шлема», но любить новую Симону, было уже совсем другое дело. И все же он любил ее, любил до последнего дня ее жизни, а может быть и дольше, даже когда стал мужем другой, молодой женщины и отцом крохотного первенца. Ибо надо было очень сильно любить, чтобы много лет спустя написать в своем дневнике такие строки:

«Однажды я был потрясен. Я внезапно увидел, что у Симоны совершенно седые волосы. Они все время были того цвета, что называют «перец с солью», а потом, вдруг стали белыми. Это было в Отейе. Она сидела в кресле, в очках и вязала. Меня пронзила нежность. Я долго смотрел на нее и захотел обнять, укачать на своих руках. Она заметила это, удивленная, но довольная. Я был потрясен, влюблен. Что-то невероятно умиротворяющее было в этом мгновении.

И сегодня, когда вы произносите ее имя, образ, который спонтанно возникает передо мной, это не «Золотой шлем», не очаровательная незнакомка с голубями, которую я встретил. Это женщина с белыми волосами, которая не могла смотреть телевизор без того, чтобы я нежно ни держал ее руку. Когда я чувствую Симону, то в первую очередь чувствую именно это: теплую руку в моей руке…»

Е. Мосина

40