Амадей / Amadeus (1984)

Шаффер Питер. Эта нить никогда не прервётся… // Ровесник. – 1987, № 6. – С. 26-27.

ЭТА НИТЬ НИКОГДА НЕ ПРЕРВЕТСЯ…

Питер ШАФФЕР, американский драматург, автор пьесы и сценария фильма «Амадеус»

В кульминационный момент пьесы «Амадеус», в речи, которая, к сожалению, никогда так и не прозвучала со сцены (по причине ее чрезмерной затянутости), композитор Антонио Сальери должен был проинформировать зал: «Я утверждаю: бог есть, и живет он в пространстве между 34-м и 44-м тактами «Масонской траурной музыки» Моцарта». Это утверждение позволяло моему герою процитировать определенные музыкальные такты в качестве доказательства присутствия в мире высшего начала, вместо того, чтобы туманными и чрезмерно экзальтированными словами толковать о гении. Дело искусства – возглашать такие специальные сообщения.

В пьесе мне хотелось как можно четче показать одержимость человека – Сальери, который, по его собственным словам, «был создан для того чтобы обладать слухом, и ничем иным», – поисками совершенства в музыке. Несравненность Моцарта заключается как раз в совершенстве его музыки: ни одно из его лучших произведений невозможно переписать, отредактировать, не испортив. Конечно, великое произведение искусства всегда свидетельствует о существовании совершенства: вот почему великое всегда рождает в нашей душе высочайший покой, даже если на какое-то время и пробуждает в ней острейшее отчаянье. В картинных галереях бывает такое чувство: как будто не мы судим о произведении искусства, а оно судит нас.

Мое собственное понимание высшего смысла бытия носит эстетический характер. Именно поэтому, вопреки признанию, которое получила у публики моя пьеса, мне трудно было выразить в ней словами мысль о том, что существование Моцарта (или Шекспира) является высшим мерилом ценности рода человеческого, хотя все ужасы мира стремятся убедить человека в том, что его существование никчемно.

Подобно всему великому – а это свойство присуще только великому – лучшие произведения Моцарта время не способно состарить. Я понял это, когда по моей пьесе снимался фильм. В фильме музыки было, естественно, больше, чем при постановке пьесы в театре. Музыка должна была литься непрерывным потоком – эта звучащая стихия и есть рок Сальери, он тонет в ней. Непрекращающийся, грандиозный поток музыки накрывает Сальери с головой, он барахтается, он пытается глотнуть еще, еще воздуха, и чтобы актеры настраивались именно на такое ощущение, съемки шли под музыку Моцарта. Музыка звучала громко, безостановочно, и вы вынуждены были слышать одни и те же отрывки по многу раз: три раза (по меньшей мере!) при съемках крупным планом, три раза – дубли средним планом, три раза – дубли дальним планом, и снова, и снова. Если музыку подвергать таким мукам, она теряет всякую привлекательность, но того нельзя сказать о музыке Моцарта – ни один из бесконечно повторяемых отрывков не раздражал, не мучил и не терял своей силы.

Конечно, музыку к фильму записывали величайшие музыканты нашего времени. И все же долгие съемки со всей очевидностью обнажили правду: сама эта музыка неподвластна угрозе бесконечного повторения. Если музыка может выдержать столь бесчеловечное обращение с ней звукооператоров, она выдержит все, что угодно, за исключением, возможно, мрачной решимости музыкальных преступников препарировать ее диско-ритмом.

Впервые я открыл тайну Моцарта лет сорок назад. Я сидел на траве в истомленном жарою английском парке и слушал фортепьянный Концерт ля мажор – его исторгал старенький патефон. Слушая этот концерт сейчас, я вновь и вновь поражаюсь его определенности. Лучшие моцартовские работы – скажем, его последние фортепьянные концерты – демонстрируют нам волнующий парадокс, лежащий в основе всех истинных произведений искусства: они доказывают необходимость послушания форме. Они ликуют внутри формы. Они празднуют идею правильности и мастерства. Такие произведения – настоящие примеры сдержанности. Ибо именно сдержанность составляет основу прекрасного, ясного произведения искусства или прекрасной женщины. Четкость структуры одновременно подавляет чрезмерную пышность и подчеркивает красоту, слоено безупречной формы бокал лишь подчеркивает тонкий вкус напитка. В наше время, когда каждый стремится выделиться и привлечь к себе внимание все равно чем, когда все разболтанно и кичливо, Моцарт кажется вызывающе простым: все в нем поражает своей целесообразностью.

В этом самоограничении есть даже нечто пугающее. Когда снова и снова слушаешь его музыку, ты чувствуешь что-то вроде слегка омраченной радости, как будто бы наблюдаешь чистый весенний пейзаж и не видишь – но знаешь,– что где-то пробегает все же тень облака. Этому чувству нет точного имени, но оно возникает каждый раз, когда внимаешь медленной поступи Кларнетного квинтета. После него суровое неистовство Бетховена кажется слишком настойчивым, а прочувствованность Малера даже истеричной.

Никто так, как Моцарт, не страдал от неточных оценок. В прошлом веке полагали, что славу его составляет «сладкоречивость» – для XIX века, который более всего ценил очевидное усилие, Моцарт был недостаточно серьезен: ах, очарователен, это несомненно, но уж слишком легковесен, слишком грациозен, силы, мускулов маловато. Только все это чепуха. Попытайтесь препарировать музыку Моцарта: она вся – напряженная мышечная ткань, и ткань эта сопротивляется проникновению скальпеля.

По этой же причине церковная музыка Моцарта счита-

26

лась совсем не церковной и даже фривольной. Потому-то в викторианскую эпоху так ценился неоконченный Реквием: его тяжеловатая торжественность воспринималась как признак веры. По мне же это музыка смерти. Что же касается возвышенной веры, так в полной жизни и веселой «Волшебной флейте» ее куда больше, чем в Реквиеме, а ведь и «Волшебная флейта» создавалась в тот самый последний, темный год жизни композитора. Меня всегда поражал этот контраст: Моцарт одновременно создавал два произведения, два царства – света и тьмы. Какое же напряжение он должен был испытывать, как разрываться между двумя мирами!

Мне хотелось, чтобы эта напряженная атмосфера чувствовалась в кульминации фильма, хотя в пьесе кульминация была иной: длящаяся ночь напролет беседа-схватка между умирающим Моцартом и алчущим Сальери. О, как жаждет Сальери урвать для себя кусочек божественного дара! Для того, чтобы показать эту его неуемную, чудовищную жажду, я и написал ту сцену, хотя в действительности такого, конечно, не было. И строгие биографы осудят меня. Но мне необходима была такая сцена: сердце драматурга стремилось именно так завершить незавершенную легенду. В подтверждение своей догадки я взывал к духу великого гения, потому что, мне кажется, Моцарт сам – гениальный драматург, он писал музыку с расчетом на театральные подмостки, именно в этом он видел свое предназначение.

Театральный эффект музыки Моцарта поразителен. Особенно это ощущается в его операх. У каждого почитателя есть свои излюбленные произведения, я же безоговорочно преклоняюсь перед «Свадьбой Фигаро» и «Волшебной флейтой». «Свадьба Фигаро», на мой взгляд, настоящая музыкальная сокровищница, из недр которой непрерывно материализуются всевозможные сюрпризы и чудеса – стоит на пять минут покинуть зал, и, вернувшись, вы понимаете, что запутались: за это время произошла, как минимум трехкратная смена музыкальных образов. «Волшебная флейта» – это пантомима, окрашенная поистине волшебными созвучиями, и вместе с тем музыка величественна и грандиозна, ее чистота и торжественность рождают щемящее чувство, вызывают дорогие сердцу каждого воспоминания детства. Меня чрезвычайно привлекает и опера «Дон Жуан», хотя лично я никогда не поставил бы ее в один ряд с «Волшебной флейтой».

Невероятно, но тем не менее факт: на восприятие опер необычайное воздействие оказывают столь любимые Моцартом и его либреттистом Лоренцо Да Поите трюки с переодеванием – оба испытывают к ним страсть, граничащую с манией. Графиня в «Свадьбе Фигаро» переодевается служанкой, Лепорелло в «Дон Жуане» облачается в наряд своего хозяина; на балу в том же «Дон Жуане» все персонажи по нескольку раз пытаются надуть друг друга, переодеваясь во всевозможные костюмы…

К сожалению, многие слишком серьезно подходят к реалиям моцартовских опер. Одни отказываются принимать их, другие находят кощунственными и в ужасе всплескивают руками. Буквоедов просто бесит достоверность переодеваний-перевоплощений. У всех у них на первый план выступают костюмы, которые любой гомо сапиенс, если он действительно «сапиенс», воспринимает как нечто вторичное. Как же их это возмущает! Одни из критиков, Эдуард Ханслик (критик, кстати, не из лучших), всерьез озабочен тем, что в «Так поступают все женщины» два переодетых юноши с успехом соблазняют своих подружек, которые (бедняжки!) так и не подозревают, в чьих объятиях млеют. Сей блюститель нравственности полностью отвергает эту работу Моцарта по причине «грязной непристойности» (те же вспышки злобы по отношению к Моцарту современники наблюдали и у Рихарда Вагнера, которого только с большой натяжкой можно было отнести к строгим моралистам). Но, пожалуй, больше всего шокирует пуритан сознательная насмешливость и определенная издевка, которая нацелена как раз в них – доведенная до абсурда мысль (которая, кстати, не была столь абсурдной в более сентиментальную эпоху): «Если возлюбленный покинул тебя во тьме, и пришел кто-то другой, узнаешь ли ты его?!» Эта мысль заставила их мозги работать в каком-то лихорадочном возбуждении и рисовать картины одна страшнее другой.

Не следует отождествлять Моцарта и с какой бы то ни было формой протеста, как пытаются сделать некоторые кликуши и поборники христианской добродетели. Он был далек от идеи «непослушания» и противопоставления себя общепринятым догмам. Моцарт был слишком занятым человеком, чтобы терять драгоценное время на что-либо, кроме единственного дела, которое составляло для него весь смысл жизни. И он вовсе не был таким свободным, каким его сейчас пытаются представить – о какой свободе может идти речь, если человек сам заточил себя в узилище, отгородившись от мира черно-белой стеной клавиш и линейками нотного стана?! Он был вынужден подчиняться сильным мира сего, он сам это предопределил, превратившись в придаток к своему инструменту. Правда, великолепный придаток. Что же еще осталось ему, отмеченному печатью гениальности, носителю высшего начала, кроме создания волшебных картин? Все было очень просто – он вдохнул в них жизнь, свою жизнь.

Мой Моцарт – это обаятельный молодой человек, путем изнурительных тренировок на грани самоистязания превратившийся в гения: волшебная флейта, прильнувшая к устам совершенства. И его смерть в возрасте 35 лет не представляется мне столь трагичной – он умер, проделав гигантский, титанический труд, непосильный даже для самых одаренных смертных. Незримые нити протянулись к рукам музыкантов, играющих его произведения, нитями управляет насмешливая душа вечно юного гения, вот и все. И это счастье – быть связанным с ним одной нитью. Я твердо убежден, что эта нить никогда не прервется, даже если и запутается в банальности будней.

Перевела с английского Н. РУДНИЦКАЯ

27

«Rock Me Amadeus» // Ровесник. – 1987, № 6. – С. 27.

«ROCK ME AMADEUS»

Так называется песня, прославившая австрийского композитора и певца Фалько. (На снимке он в сопровождении своих продюсеров в нарядах а-lа Моцарт.) Дело в том, что после выхода на экраны фильма «Амадеус» по Западной Европе и США прокатилась волна не только нового обращения к музыке Вольфганга Амадея Моцарта, но и… моды на «моцартовский стиль» в одежде. Фалько (настоящее имя Йоханн Хольцль, выпускник Венской консерватории по классу джазовой композиции) в своей песне высмеивал эти нелепые и пошлые попытки «игры в Моцарта». Перевести название «Rock me Amadeus» трудновато – скорее смысл песни можно передать словами: «Амадеус, сделай-ка мне забойный рок!»

Вслед за этим вышли две долгоиграющие пластинки Фалько. По ТВ звучала песня Фалько «Возвращение домой».

27

Что говорят… Что пишут… // Ровесник. – 1985, № 1. – С. 28.

ЧТО ГОВОРЯТ… ЧТО ПИШУТ…

АХ, ЮНОСТЬ БЫ ЗНАЛА, ах, старость могла б… Впрочем, содержание фильма Милоша Формана «Амадеус» (Питер Шафер специально переписал для кино свою известную одноименную пьесу, которая поставлена среди прочих Британским национальным театром, на Бродвее и в Москве во МХАТе), конечно же, не только об этом. Вольфганг Амадеус Моцарт (актер Том Халс) юн, талантлив, пылок, искренен и никак не желает «вписываться» в жесткие рамки «можно – нельзя» придворных нравов габсбургского двора. Признанный музыкальный «лев» Вены, придворный музыкант и образцовый царедворец Антонио Сальери (Мюррей Абрахам), наоборот, свое место знает, более того – ревностно исполняет свою роль слуги среди хозяев, роль главного «аранжировщика» травли своенравного гения. И еще одну главную роль в фильме играет сама музыка Моцарта – большие куски из четырех опер, концертов, «Реквиема» – роль, сыгранная прекрасно! И вообще, как пишут, фильм удался, но… вряд ли даст даже средний сбор. Дело в том, опасается кинокритик журнала «Тайм», что сейчас Моцарт среди широкой американской публики не столь уж популярен: «Ведь имя его не мелькало ни в одном из последних хит-парадов»…

ХОРОШО БЫ В ДЕТСТВО ВПАСТЬ… «Но критики определили твою работу как дилетантскую и безвкусную», – обращается к 42-летнему бывшему «битлу» Полу Маккартни итальянский журналист. «А я могу утверждать, что эти их комментарии – сплошная безвкусица»,– отвечает Пол Маккартни. Разговор состоялся по поводу выхода на экраны фильма «Передайте поклон Броуд-стрит», в котором Пол был сценаристом, режиссером и, конечно, исполнителем главной роли. «Я хотел сделать фильм-самопародию. Такой вот я в нем: чудаковатый и бестолковый. Стареть – это не значит думать только о серьезных вещах: я бы хотел всегда смотреть на дождь глазами ребенка. А что до критиков, так они и мою песню «Черное дерево и слоновая кость», в которой говорится, что люди разных цветов кожи должны жить в такой же гармонии, как клавиши рояля, тоже назвали «несерьезной»…

НУ А ЕСЛИ крутить педали быстро-быстро, то тогда велосипед поднимется в небо!.. Ведь это так, и уже видел он все это во сне. Рэмонд Джимми, швейцарец, которому сейчас уже 27 и которого некоторые знакомые считают, ну как бы это выразиться, чудаком, что ли, исполнил-таки свою детскую мечту. Правда, несколько схитрив. Он съехал на велосипеде из люка самолета, секунд семьдесят крутил педали, потом открыл парашют велосипеда, потом свой и… приземлился счастливым.

НУ А ЕСЛИ крутить педали на земле, то тут даже на специально сконструированных спортивных велосипедах даже чемпионы достигают на треке скорости не выше 51,1 километра в час – таков рекорд итальянца Франческо Мозера. Главным ограничителем скорости тут выступает сила сопротивления воздуха.

Модель, которую вы видите на снимке, выполнена по всем законам аэродинамики и из легчайших материалов (вес – 19 килограммов) и общего с велосипедом имеет разве что педали. Рекордная скорость, развитая «Вектором»,– 94,75 километра в час!

28