Без надежды / Szegénylegények (1966)

Хернади Дюла. Возлюбленные Миклоша Янчо // Искусство кино. – 1992, № 7. – С. 143-158.

«ИК». Избранная проза

Дюла Хернади

Возлюбленные Миклоша Янчо

В 60-е годы я начал ставить игровые фильмы. «Развязка и завязка», «Без надежды», «Звезды и солдаты» имели успех. С этим «так называемым» успехом изменилась моя жизнь. Что это означало? Просто я попал в иной, более широкий, более интернациональный информационный поток. Ко мне приходили зарубежные журналисты, мы ездили на фестивали, появилось очень много новых знакомых. Я этот процесс переживал, проживал как качественную перемену.

Марта тоже начала делать игровые фильмы. «Ушедший день» и «Лунный венец» хорошо принимали.

Жюри Каннского кинофестиваля 1967 года едва ли желало заметить «Без надежды». Так как никто не делал ему рекламу, члены жюри фильм проспали. В следующем, 1968 году пригласили «Звезды и солдаты». Говорят, он получил бы «Золотую пальмовую ветвь», если бы… 1968 год был во Франции годом студенческих волнений. Фестиваль был прерван, премий не присуждали.

В Париже я жил у моего друга Дюри Сюча. Он был одним из главных столпов театрального агентства Мартон. Очаровательный, любезный молодой человек. Мы мгновенно стали хорошими друзьями. Я еще расскажу о нем. Его квартира находилась в элегантном XIV районе, мы следили оттуда по телевидению и радио, что происходило. Говорил де Голль, де Голль сказал это, де Голль сказал то, генерал Массю прибудет со своими парашютистами, генерал не прибудет со своими парашютистами и т. д., и т. п.

Еще до наступления всеобщей забастовки Дюри Сюч привел к нам известного актера Жака Шарье, бывшего мужа Брижжит Бардо, который видел мои фильмы и хотел что-нибудь со мной сделать в качестве продюсера и актера. Я рассказал ему одну тему, он ее купил. Если мне не изменяет память, он заплатил мне двадцать пять тысяч франков. Тогда это, и особенно у нас, была почти невообразимая сумма.

Из Парижа нам надо было ехать на фестиваль в Пезаро, куда нас пригласили. Транспортные служащие тоже бастовали, не было ни самолета, ни поезда, ни автобуса. Мы наняли частную машину. За пятьсот франков водитель довез нас до итальянской границы. Путь этот был восхитительным, мы ехали через Альпы, маршрутом Наполеона.

В Пезаро уже была венгерская делегация: Кати Ковач, Иветт Биро, Ласло Б. Надь¹ и другие.

Я встретился там с одной бельгийской стюардессой, Жаклин Эванс. Она в одиночестве отдыхала на морском берегу, в маленьком бунгало. Иногда приходила в фестивальный зал, смотрела фильм-другой. Однажды она попала как раз на «Звезды и солдаты». Ей понравилось, и она меня разыскала. Марта с группой фестивальных гостей уехала на экскурсию в провинцию, два дня ее не было в городе. Я просто был не способен уклониться от приключения.

Жаклин была высокая, как красивый жираф, с белоснежным телом. И у нее не было на ногах мозолей. Это приятное качество сегодня такая же редкость, как белый трюфель. Она повела меня гулять, мы дошли до кладбища. Жаклин подвела меня к довольно странной могиле. Вместо креста на холмике стояла уменьшенная копия пассажирского самолета, и маленькие окна в нем были освещены изнутри.

– Чья это могила? – спросил я.

– Моего любовника, – ответила Жаклин с глазами, полными слез.

– Он тоже имел отношение к авиации?

– Мы оба грохнулись.

– И ты?

– Да.

– Где?

– Здесь, близ Пезаро. Это случилось ночью. Мы занимались любовью на одном из задних кресел. Он был внизу, я сидела на нем. Когда мы коснулись земли, передняя часть самолета разле-

_______
1 Кати Ковач – популярная венгерская эстрадная певица. Снималась в нескольких фильмах, в том числе в «Ушедшем дне» и «Лунном венце» Марты Месарош, в «Сияющих ветрах» Миклоша Янчо.
Иветт Биро – известный венгерский кинокритик, редактор журнала «Фильмкультура» (1965–1973). В середине 70-х годов эмигрировала.
Ласло Б. Надь – известный венгерский кинокритик, один из духовных вождей венгерского киноискусства 60-х годов. В 1973 году покончил с собой.– Здесь и далее примечания переводчика.

143

телась, осталось только то кресло, на котором были мы. Шарль умер от удара. Я была на нем. его тело приняло удар и спасло меня.

– Почему ты не бросишь летать?

– Страсть. Это подобно героину или сексу.

– Не боишься?

– Ни капли.

Стены ее бунгало были увешаны фотографиями Шарля. Мужчина был похож на меня. Жаклин показала на снимки.

– Поэтому я и искала тебя. Я видела твои портреты в журналах. Ты хочешь лечь со мной?

– Да, – ответил я тихо.

Наслаждение действительно нельзя определить. Наслаждение — это сказка, в наслаждении мир становится сказкой, мир в ней то, что он рассказывает о самом себе. В наслаждении кончается история, с его помощью человек переходит в мифологическое время. А время мифа – за утверждение желания, в сравнении с отрицанием желания в христианстве, которое нечто иное, как голод, страх, страдание.

Жаклин была умна, я с удивлением внимал ее странным речам.

– Ты знаешь Марка Твена? – спросила она с таинственной улыбкой па лице.

– Знаю.

– Что ты знаешь из его произведений?

– «Тома Сойера», «Гекльберри Финна».

– А «Письма с Земли» читал?

– Нет.

– Он говорит в них о том, какая разница между мужским и женским сексом. Производятся математические расчеты. По его мнению, мужчина способен на сто актов в год, а женщины на три тысячи. За всю жизнь мужчина может осуществить пять тысяч актов, а женщина, по сравнению с ним, сто пятьдесят тысяч. Поэтому если бы мир был справедлив, мужчине нужна была бы одна тридцатая женщины, в то время как женщине полагался бы мужской гарем из тридцати человек.

Жаклин была дикой, кусалась, царапалась, она не хотела считаться с ходом времени.

На другой день она уехала. Мы договорились, если я буду в Брюсселе, разыщу ее. На следующий год нас пригласили в Голландию и Бельгию. В Брюсселе я позволил по домашнему телефону Жаклин. Мне ответила печальным голосом пожилая женщина. Сказала, что ее дочь три месяца как погибла, произошла авиакатастрофа в Южной Африке. Я, не говоря ни слова, положил трубку. В тот вечер я очень много пил.

В 1969 году в Канне участвовали «Сияющие ветры» и вне конкурса показывали «Сирокко» Жак Шарье был главным исполнителем в «Сирокко». В фильме играла также Марина Влади.

Из Парижа мы поехали в небольшое поместье Шарье, расположенное в сорока километрах, которое он называл «Мулен». Там я познакомился с его новой женой, Франс, которую Жак взял из семьи одного миллионера, и с Николя, девятилетним сыном Брижжит Бардо и Жака.

Жак безумец. Ему надо было бы носить очки в три диоптрии, между тем он упорно без очков вел машину со скоростью сто сорок километров в час.

В 1960 году Бардо родила ему сына, а в 1962-м они уже расстались. Жак дважды делал попытку самоубийства, подрался с Сэми Фреем, партнером Брижжит. Что и говорить, вел себя до вольно сумасбродно. В конце концов и у Бардо сдали нервы, она порезала себе вены и приняла кучу снотворного. К счастью, ее вовремя доставили в больницу и спасли.

Что Жак безумец, это правда, но правда и то, что я не много встречал таких славных парней, как он.

Двухэтажная «мельница» стояла в центре великолепного парка, парк пересекат ручей, в речке плескалась форель, повариха-негритянка готовила обед. Одним словом, все было, как это описано в толстых романах. Я провел у них неделю и чувствовал себя хорошо. После обеда мы стреляли в тарелочки, по утрам играли в теннис, купались в бассейне, устроенном на крыше здания, играли в пингпонг на столе, установленном в парке. Сын Бардо, темноволосый, симпатичный ребенок, был в очень хороших отношениях с женой Жака и быстро подружился с нами.

Однажды вечером Шарье ждал гостя, своего соседа, знаменитого винодела, кошрому принадлежали окрестные виноградники. На террасу вошел высокий, худощавый мужчина лет шестидесяти. Я тотчас узнал его. Было видно, что и он узнал меня. Ни один из нас ни словом не обмолвился о том, что мы уже встречались и в довольно неудобных обстоятельствах.

В дружеской компании Дюри Сюча я познакомился однажды с Илоной, молодой, красивой девушкой-эмигранткой. Вечером того же дня она привела меня к себе. У нес была богато обставленная, большая квартира.

– Где ты заполучила эту красивую квартиру? – спросил я.

– Она не моя. Моего друга.

– Кто он?

– Владелец кампании самолетов-такси. Хороший парень.

144

– Где он сейчас?

– В Лондоне. Он тоже водит самолет. Полеты его страсть.

– Когда он вернется?

– Через три дня.

Илона была любезной и преданной. На рассвете меня разбудил странный шум, как будто кто-то ковырял в дверном замке. Я разбудил девушку. Она в испуге показала мне на террасу перед окном: «Он вернулся! Уходи через окно!» Так как квартира находилась на четвертом этаже и было бы трудно спускаться по водосточной трубе, я не двинулся с места, остался лежать в постели. В комнату вошел сосед Шарье. С минуту он глядел на нас, затем оценив декамероновскую ситуацию, ничего не говоря, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Илона испуганно вскочила:

– Что теперь будет? – спросила она, побледнев.

– Не знаю. Подобное уже было?

– Было.

– И чем закончилось?

– Он меня еще больше любил. Я должна была ему рассказывать, как все происходило… Много раз надо было рассказывать.

– В таком случае нет большой беды.

– Не знаю, я боюсь.

После этого я за километр обходил место приключений. И Илона больше никогда не появлялась в компании Дюри Сюча. Я спрашивал, но никто не слышал о ней.

Шардон – так звали соседа – приветствовал Жака, затем представился мне. Мы вежливо поболтали о том о сем: о виноградниках, о винах, потом о полетах. Жак спросил у него, где его жена. Шардон ответил с улыбкой, что чуть позже придет и она.

Женой его была, естественно, Илона. Она тоже сделала вид, будто мы только сейчас познакомились. Мы представились друг другу, я поцеловал ей руку. Позже она рассказала, как переходила венгерско-австрийскую границу, где жила в Будапеште, где живут ее родители, в каком районе, на какой улице. В итоге я уже действительно не понимал, юнец я или наивная девица, такой абсурдной выглядела для меня эта высшая школа сценической игры.

Где-то около полуночи они ушли. Жак, смеясь, сообщил мне, что все знает. Илона в постели рассказала ему обо мне. Я не понял, почему им надо было делать вид, будто мы никогда не встречались. Жак и на это ответил. Илона ему рассказала, что Шардон только тогда что-то может в постели, когда находит ее с другим мужчиной. После этого у него великолепно получается. В этом извращении существенно также то, что другой мужчина только средство, вещь и ничего более. Вот почему, если она после этого когда-нибудь в жизни встречает того мужчину, вынуждена вести себя так, словно никогда прежде не знала этого человека.

– А ты? – спросил я.

– Это другое дело. Я владелец соседнего поместья, и мы постоянно встречаемся. Илона никогда не предаст меня ему, – ответил Жак.

– Неплохо, – сказал я немного кисло, как подобает простому средству, вещи.

В Канне я вышел на поклоны в большом зале фестивального Дворца после «Сияющих ветров», затем мы сели на большую моторную лодку Жака и отправились по морю в построенный близ Сен-Тропеза новый курортный городок Порт-Гримо, имитирующий Венецию. В этом городке главные улицы – каналы, по которым можно передвигаться только на лодках. Дома «люкс» раскупили по фантастическим ценам промышленники, аристократы и быстро обогатившиеся снобы. Вилла Жака тоже очень элегантная и щегольски богатая.

В один из дней я был предоставлен самому себе, хозяева дома с Мартой отправились в Сен-Тропез за покупками. Я облюбовал себе забавный ресторанчик на набережной, он был абсолютно пустой, летний сезон еще не начался. Сел за маленький столик, непосредственно у берега, смотрел на голубую воду, на холмы вдали и, должен сказать, был почти счастлив. Вдруг меня охватило какое-то странное беспокойство. Я почувствовал, как у меня напрягались одно за другим голова, спина; напряжение поселилось где-то, над мозжечком, потом спустилось вниз, в грудную клетку, в сердце, в желудок. Я обернулся. Позади возле одного из столиков лежал большой гепард и смотрел на меня. Кровь застыла в моих жилах. Поблизости не было ни официанта, ни посетителя.

Я сидел, не двигаясь, а он, не шелохнувшись, лежал. Я завороженно глядел на гепарда, и он невозмутимо рассматривал меня, будто раздумывая, стоит ли ему подняться и растерзать этого наделавшего в штаны типа. Вскоре появился его хозяин, местный ветеринар. В ответ на мое укоризненное замечание молодой человек, смеясь, сказал, что его «Газелла» не опасна, она еще никого не тронула.

После обеда мы одновременно покидали ресторанчик. Один из официантов погладил «Газеллу» по голове. Животное едва не оторвало ему руку. Текла кровь, приехала «скорая помощь» с сиреной, а я с дрожью в ногах поспешил домой.

145

Жак представил меня Брижжит Бардо. Мы отправились кататься на моторной лодке. Остановились перед одноэтажной, скромной по очертаниям виллой, причалили к берегу. Жак стал кричать: «Брижжит! Брижжит!» Немного погодя перед занавеской в открытом окне, занимающем всю стену и достигающем земли, появилась Бардо. На ней было бикини. На средних пальцах правой ноги сверкали две мозоли. Человек слишком часто видит «звезд» на фотографиях и поэтому действительность – незначительные физические дефекты – воспринимает, как маленький ребенок, когда видит соитие своих родителей. Он думает, что видит что-то ужасно стыдное, а это лишь ожившая скульптура самой человеческой любви.

Брижжит была любезна с нами, интересовалась сыном, угощала напитками. Ее партнером в тот момент был молоденький студент университета, брюнет, юноша умный и спокойный. После обеда мы купались в море, а на другой день она пригласила нас, сказав, что будет одна.

Я тщетно звонил на следующий день Марте, она очень подружилась с женой Жака, и они снова отправились в поход за покупками. Жак улыбался:

– Мне нужно ехать в Канн, так что ты один остаешься с Брижжит. Надеюсь, сможешь уговорить ее, чтобы она снималась в твоем фильме.

– Попробую, – ответил я немного неуверенно.

– Единственное не забудь: при ней нельзя хвалить Роже Вадима.

– Мне это нетрудно.

– У меня такое чувство, что она хотела бы сделать что-нибудь серьезное.

– Я расскажу ей историю о женщине-адвокате.

– Что это за история?

– История о том, как в начале века одна молодая анархистка, адвокат, кого-то убила, чтобы доказать, что власти всегда выбирают преступника среди бедных. В конце концов убийство приписывают одному несчастному цыгану и вешают его… Только после повешения женщина-адвокат доказывает общественности, что убийцей была она, и вслед за тем кончает с собой.

– Брижжит это не понравится.

– Почему?

– Потому что она никогда не принимала принцип «цель оправдывает средства». Ты только не думай, что у нее нет ума! Есть! И много!

– Не знаю.

– Ну так узнаешь.

Жак извинился, что должен уехать. Брижжит очень жалела, но не слишком задерживала. Мы остались одни. Я уже не помню точно наш разговор, но все-таки попробую его реконструировать:

– Я видела «Без надежды». Хороший фильм, – сказала она, складывая губы бантиком.

– Благодарю, – ответил я с немного наивной простотой.

– Я еще не была в Венгрии.

– В таком случае имею честь пригласить.

– Благодарю, – сказала она с невинной простотой.– Говорят, красивая страна.

– Да, интересная.

– Сколько фильмов вы уже сделали?

– Шесть. А вы?

– Я не считала. Много. Вы их видели?

– Да. Я думаю, все.

– Нравились?

– Нравились. Очень нравились.

– Вы это говорите только из вежливости.

– Я не из вежливых людей. Скажите, кто будет ваш следующий муж?

– Не знаю, у меня нет большого желания вступать в брак. Впрочем, у вас есть хорошие вопросы?

– Я бы хотел сделать с вами фильм.

– А я не хотела бы.

– Почему? – спросил я с удивлением.

– Вас не интересует психология.

– Вы не правы. Меня интересует психология.

– Вы структуралист, а я экзистенциалист.

– В кино они очень хорошо уживаются друг с другом.

– Хотите виски?

– Пожалуй.

Мы выпили. Потом она села рядом со мной, притянула меня к себе и поцеловала.

Я разглядывал ее лицо, ее пухлые, вытянутые, как у карпа, губы, ее широкие ноздри, ее подведенные горящие глаза, удивляющиеся, спрашивающие, отдающиеся и в то же время грубо приказывающие, ее вытянутые, стройные бедра, ее упругие груди.

Две красивых собаки пробежали по комнате, как два белых ангела.

Оргазм – белый плод. Белоснежный. Сверкающим ножом его рассекает кто-то, кого в комнате нет, лишь его фотокарточка витает где-то в районе спины, на выступающих бугорках позвоночника, но под чьим ножом вселенная тотчас, в доли секунды, наполняется разметавшимися в золотистой прохладе криком, воем, ревом и любимым вкусом белоснежного плода.

146

Мы вышли к морю, полчаса поплавали, затем снова предались гудению колоколов, грохочущей, словно земные лошади, тишине, тому, что не забывается.

Мы лежали рядом, она долго молчала, не проронив ни слова. Все было так, словно я уже давно умер и в сопровождении смерти за мной пришел кто-то еще, в чьем теле трепещут стрелы счастья.

Вечером возвратился Жак, он смотрел на нас, улыбаясь.

– Брижжит, ты ведьма.

– Почему я ведьма?

– Потому что, когда ты вскрыла себе вены по моей глупости, дьявол подменил твою кровь.

– Ты опять несешь чушь!

– Я говорю серьезно.

– Иди к черту!

– Вы сделаете с Миклошем фильм?

– Не думаю, – ответил я грустно.

– Почему нет?

– Брижжит говорит, меня не интересует психология, а ее интересует только это.

– Она еще передумает.

– Я был бы этому рад, – ответил я.

Брижжит проводила нас до моторной лодки. Мы поцеловали друг друга. Так тихо, так нежно, что Жак смущенно отвернулся. С той поры я не встречался с Брижжит Бардо.

На другой день мы вернулись в Канн, чествовали Жака, главного исполнителя в фильме и продюсера, который в тот день арендовал помещения каннского казино. С какого-то завода в качестве рекламы он получил в подарок сто бутылок виски. Мы пили всю ночь. В напитке, клянусь, была отрава. Все от него посходили с ума. Мы пригласили очень много гостей, в том числе венгерскую делегацию из пятнадцати человек. Самой красивой женщиной среди гостей была, несомненно, Марпесса Доун, исполнительница главной роли во всемирно известном фильме «Черный Орфей». Я танцевал с ней до утра. Она мне очень понравилась, и, вероятно, я ей, она всем отказывала, кто приглашал ее на танец, хотела танцевать только со мной.

К утру все напились и одновременно обезумели. Все пары начали скандалить. Поссорились и мы с Мартой. Она не впустила Шарье в комнату его жены, и он спал в кресле перед дверью. Когда же после каким-то образом проник в комнату, он побил Франс. К обеду участники ночи слетелись на пляж. У каждого на лице, вокруг глаз, на шее, на лбу синели следы отравленного виски. Улыбаясь, без замечаний, мы измерили друг друга взглядами, после чего с аппетитом пообедали.

Марта с венграми уехала домой, а я в одиночестве вернулся в Париж. Договорился с Марпессой, что мы позвоним друг другу. Я жил в отеле «Монталямбер». Уже на следующее утро меня ждала у портье записка, в которой говорилось, что мы должны встретиться в полдень на Елисейских полях в кафе «Фуке».

Все посетители кафе подняли головы, когда Марпесса вошла в зал. Многие еще помнили «Черного Орфея», но и кто не помнил, тот тоже зачарованно смотрел на темнокожую красавицу.

Три дня мы не вылезали из постели, пищу и напитки нам приносили в номер. Я не мог налюбоваться прекрасным телом Марпессы, ее живым, оригинальным умом. Я только не мог понять, почему время от времени она подходит к окну и выглядывает на улицу, словно кого-то ждет.

– Отчего ты так беспокойна? – спросил я ее, начиная тревожиться.

– Боюсь Фелициена.

– Кто это?

– Один из моих продюсеров. Он в меня смертельно влюблен, а я убежала от него. Он найдет.

– Ты сказала, куда идешь?

– Нет, но он догадается. В Канне, когда я всю ночь танцевала с тобой, он наутро меня избил.

– Это от отравленного виски, – сказал я успокоительно.

– Нет, этот парень сумасшедший. Да и в Бразилии другие обычаи, мой милый! Там, если кто-то кого-то обманывает, умирает.

– Не шути, радость моя. Не думаешь же ты, что он хочет убить?

– Либо меня, либо тебя. Я боюсь, Миклош!

– У меня тут есть один друг, у которого знакомства в полиции. Позвонить ему?

– Позвони!

Я позвонил Дюри Сючу. Спросил, сохранились ли у него старые связи в полиции, которые завязались еще в годы Сопротивления, так как Дюри был партизаном. Он с готовностью предложил свою помощь. Уже через полчаса Дюри перезвонил, сказал, чтобы мы не покидали гостиницу, его друзья будут нас охранять.

После обеда у нас появились два детектива, попросили у Марпессы фотографию Фелициена, затем вежливо поблагодарили и удалились.

Ночью в дверь кто-то постучал. Первой проснулась Марпесса, растолкала меня и испуганно прошептала мне в ухо:

147

– Он здесь.

– Кто здесь? – спросил я сонно.

– Фелициен.

– Исключено. Это детективы…

Снова постучали. Я бесшумно подкрался к двери и, прильнув к замочной скважине, стал слушать. Кто-то подбирал ключи, затем дверь медленно отворилась.

В дверях стоял Фелициен, в его руках был пистолет. Он приказал мне отойти в угол. А Марпессу заставил одеваться. Она уже была почти готова, застегивала блузку, когда дверь распахнулась, в комнату влетели детективы, схватили Фелициена и надели на него наручники. Все это продолжалось секунды. Ни слова не говоря, они увели непрошеного гостя.

Марпесса кинулась на кровать и начала рыдать. Я не мог ее успокоить.

На другой день в полиции ей сообщили, что Фелициена содержат в камере предварительного заключения, он предстанет перед судом, что нет, дескать, причины для страха. Марпесса решила не оставаться дольше в Париже, села на самолет и даже мне не сказала, куда направляется. Я стоял в стеклянном зале аэропорта у окна и в отчаянии наблюдал выход пассажиров. Автобусы стояли перед огромными самолетами, но ни в одном из них не было Марпессы.

Может быть, все это мне только пригрезилось? Может, я и не встречал Марпессу Доун и все это было лишь огненно-красным гипнотическим цветком карнавала в Рио-де-Жанейро, который я не могу выкинуть из той торбы, что на меня повесили еще на розовом поле в Крыму?

Дюри Сюч не раз унаследовал состояния разных своих родственников и стал миллионером. Но деньги ему достались зря, ибо в своей депрессии он не мог быть им господином. Он имел поразительное количество женщин. Каждый день должен был спать с другой. Если не удавалось, день был конченным. В своем бюро он с девяти до десяти утра только тем и занимался, что организовывал вечернюю секс-программу. Звонил, оповещал, телеграфировал.

Каждую неделю он устраивал в своей квартире секс-вечеринку, в которой участвовало двенадцать пар. Меня тоже несколько раз приглашали, и я очень хорошо себя чувствовал на этих вечеринках. Я не находил и следа зависти, ревности, агрессивного, глупого «мужланства» у этих молодых женщин и мужчин. Мне вспоминаются слова маркиза де Сада: «Если несколько человек находятся вместе, если они одновременно занимаются любовью, наслаждение умножается. Групповой секс богаче, чем парный. И при этом любовь не исключается, ведь в любви человек хотел бы принести в подарок любимому существу весь мир. Нет большего наслаждения, чем то, когда человек видит, как любимая женщина или любимый мужчина совокупляется с другим, а в это время его или ее рука ищет тебя, чтобы нежно погладить…» Это говорит маркиз де Сад. Я думаю, он прав.

В первый раз я пришел на одну из вечеринок Дюри Сюча с Франсуазой Дорлеак, сестрой Катрин Денев. Мне очень нравилась Франсуаза. Это была девушка с красивой фигурой и блестящим умом. Остроумная. Меня она поначалу принимала за экзотическое балканское явление, постоянно путала Будапешт с Бухарестом и верила, что у нас на каждом углу вампиры и дракулы пугают мирных жителей. Я столько не смеялся в своей жизни, сколько с ней. На каждую мою запинающуюся фразу у нее была готова острота, каждое мое или свое неловкое движение она в ту же минуту комментировала. Мы прохохотали пол-Парижа.

Спустя некоторое время, 26 июня 1967 года она попала возле Ниццы в автомобильную катастрофу. Умерла. Дюри Сюч позвонил мне в Москву, где мы заканчивали работу над фильмом «Звезды и солдаты», и сообщил мне ужасную вещь. Франсуазе было двадцать пять лет. Мы вместе с Мартой рыдали.

Ты говоришь, что я педант. Несмотря на это, не сердись, я не обо всем помню с абсолютной точностью, поэтому иногда «лошадиными прыжками» перескакиваю вперед или назад.

После парижской премьеры «Сирокко» мы с Янчи Кенде² поехали в Варшаву на какую-то встречу со зрителями. Наши польские друзья были очень гостеприимны, мы жили в фешенебельной гостинице, нас провезли по стране как «меченосцев» культуры.

В последний вечер была устроена большая дискуссия, в которой участвовало пятьсот человек. В огромном зале в первом ряду сидела белокурая девушка лет двадцати с интересным лицом. Она не спускала с меня глаз. Я гордился, загадывал, в моем воображении вставала красочная ночь, полная приключений.

После дискуссии девушка подошла ко мне и задала несколько вопросов. Мы пригласили ее в бар гостиницы. Много пили, принялись, «соревнуясь», ухаживать за Ириной. Вдруг я понял, что Кенде победил. Девушка все чаще танцевала с Янчи, и в том, как она обнимала его, как улыбалась ему, был верный

_______
2 Янош Кенде – венгерский кинооператор. Постоянно работает с Янчо, начиная с фильма «Тишина и крик» (1968).

148

симптом. Я прекратил борьбу, с горечью признав, что старею и что молодые все передо мной вытаптывают Полный достоинства я удалился к себе в номер.

За завтраком Янчи с победительной улыбкой на лице отчитывался о ночи, затем умчался, чтобы проводить девушку на работу.

Мы счастливо возвратились домой. Десять дней спустя Янчи позвонил мне утром и сообщил, что у него беда, что из Варшавы он привез не только красивые воспоминания, а и кое-что другое. Два дня его мучили, пока наконец он не вылечился. Я же сделал следующее заключение: «Порой и у старения есть своя польза».

Как-то утром в конце 1969 года зазвонил телефон, и женщина, говорившая по-французски, сообщила мне, что живет в гостинице «Астория», что зовут ее Джованна Гальярдо, она приехала из Италии, из Рима, прямо ко мне, она журналистка, точнее писательница, видела мои фильмы и привезла с собой одну новеллу, хотела бы, чтобы я сделал по ней фильм. Кстати, Моника Витти ее хорошая подруга, и, может быть, она могла бы ее уговорить, чтобы та сыграла в фильме главную роль.

Сначала мы с Мартой надо всем этим посмеялись, но потом все же отправились в «Асторию».

Нас приняла высокая, худощавая, молодая женщина с бледным лицом и в очках. Она безукоризненно говорила по-французски. Сразу выяснилось, что она хорошо ориентирована в кино, в литературе, в политике, что у нее есть свое мнение о мире, об искусстве, что ее леворадикальные взгляды не только мода и не просто слова, что во всем она придерживается тех же понятий, которые наиболее ясно сформулировал польский философ Колаковский.

Девушка была симпатичной. Я решил: поеду в Италию, осмотрюсь там.

С 1969–70 по 1979 год я жил в Италии. Естественно, не непрерывно, это скорее означало лишь, что я отсюда постоянно возвращался туда и оттуда сюда. Я жил странной, свободной жизнью. В Риме с Джо-ванной, дома с Мартой. Марта сначала проявляла терпимость, но позже это стало ее раздражать, она хотела порвать со мной. Напрасно я объяснял ей, что мое время в Италии потихоньку истечет, пусть она наберется терпения, Марта не слушала меня.

В Риме мы Джованной жили сначала на набережной Тевере, потом нашли прелестную маленькую квартирку напротив Пантеона и жили там. Я подружился с Антониони, который тогда уже расстался с Моникой Витти, но они все же оставались добрыми друзьями. Новым партнером Моники стал оператор Карло ди Пальма, который достиг большого мастерства и зарекомендовал себя одним из лучших специалистов мира. Антониони и Витти были старыми друзьями Джованны.

В 1972 году мы с Моникой сделали фильм «Пацифистка». Одна венгерская журналистка, Юдит Мате, написала книгу об актрисе, в которой исключительно подробно занимается «неудачей» «Пацифистки». Цитирую из книги слова Моники Витти: «Янчо был для меня разочарованием. Когда я видела «Звезды и солдаты», я чрезвычайно его уважала. На Каннском фестивале, где фильм был впервые показан, я была заместителем председателя жюри и отчаянно боролась за то, чтобы этот фильм получил премию, потому что считала его очень ценным художественным произведением. Я молкла тогда Бога, чтобы дал мне возможность поработать вместе с этим режиссером. Мы познакомились в Риме. Он выглядел очень подавленным, сказал, что у него много проблем, но что возник замысел и что эта история для меня. Твердил, как нуждается во мне, в моей помощи. Так как я очень его уважала, я стремилась дать ему эту помощь и с полным доверием приступила к съемке, при том, что еще не был готов сценарий, а лишь какой-то эскиз на нескольких страничках, хотя я обычно всегда участвую в написании сценария. Позже, во время съемок, несколько вещей изменились по сравнению с тем, что он мне обещал. К сожалению, я узнала Янчо не таким человеком, каким представляла его после того фильма. Так что могу сказать, для меня это не была счастливая встреча».

Монике Витти не нужно было и не было возможности бороться в Канне за «Звезды и солдаты». Ведь в 1968 году фестиваль, едва открывшись, был прерван. Правда, что фильм ей понравился, но, повторяю, ни о какой борьбе речи не было.

Причиной же так называемого «провала» фильма была политическая ситуация в Италии. Я попробовал немного проникнуть внутрь механизма итальянских «правых» и «левых», а это ни «правым», ни «левым» не понравилось. Об одном из продюсеров выяснилось, что он по убеждению фашист, ему трудно было бы признать художественные достоинства фильма. «Пацифистку» замолчали.

Что касается Моники Витти, то она, во-первых, была влюблена в меня, а я не ответил на эту любовь. Не ответил потому, что, во-первых, любил Джованну, во-вторых, не желал конфликта с ее мужем, Карло ди Пальма, который был оператором моего фильма. А не умолкнувшая любовь плохой советчик.

Во-вторых, друзья и знакомые стали пугать актрису, что из-за политической позиции фильма разные политические круги испортят ей карьеру.

В-третьих, мой метод работы над фильмом действительно иной, нежели тот, к какому она привыкла. Она ведь была главной исполнительницей, но и другие представляли некоторые важные элементы содержания и мысли. Как видно, такое «покушение» со стороны «бедного венгерского» режиссера осознавалось ею как непростительный грех.

Не утверждаю, что она неталантлива, но несомненно, что по-настоящему ценный художественный результат она показала только в фильмах Антониони. К сожалению, она не предоставила себя полностью видению режиссера. То есть «Пацифистка», даже если мерить ее меркой, мог бы быть удачным фильмом, если бы она работала со мной как актриса, а не как истеричная «звезда». Ну, довольно о Монике Витти.

149

За время, прожитое мною в Италии, мы сделали дома «Небесного барашка», «Народ еще просит», «Электру», «Кончерто»³, «Аллегро барбаро» и «Сердце тирана».

С Джованной и без Джованны я много поездил по миру в эти годы. Был в Чили в 1973 году, за две недели до падения Альенде. Все чувствовали приближение катастрофы, в то же время в глазах молодежи и бедняков светились решимость и эйфория революции. В одном из больших кинотеатров Сантьяго показали «Народ еще просит». Когда зажегся свет, зрители по крайней мере еще минут пять оставались сидеть в немой тишине, и только потом разразились аплодисменты, каких я никогда не слышал.

Я ужинал с семьей главы национальной кинематографии, мы анализировали политическую ситуацию. С нами ужинала мать молодого функционера, умная, седая матрона. Когда мы заговорили о будущем Альенде и революции, дама повернулась к своему сыну и со слезами на глазах сказала: «Дорогой сын, в фильме этого венгра судьба нашей революции! Такой будет наша судьба!»

Ночью в баре гостиницы мы пили с несколькими чилийскими актерами. Одна из девушек только улыбалась, но не была склонна с нами пить.

– Почему вы не пьете? – спросил я.

– Я абстинент. По крайней мере в отношении напитков.

– А в другом вы не абстинент!

– В другом нет.

– Как вас зовут? Когда нас знакомили, я не разобрал ваше имя.

– Меня зовут Флора Росс.

– Вы живете здесь, в Чили?

– Я езжу по миру. Иногда приезжаю домой. У меня богатые родители.

– Это хорошее дело.

– Да, это хорошее дело.

– И где же вы были в последнее время?

– В Швейцарии. Я была любовницей Чаплина.

– Да? – спросил я с удивлением.

– Он большой негодяй. Бедная Уна хлебнула с ним.

– Я слышал, они живут в счастливом браке.

– В любовных делах Чаплин никогда не был нормальным. В Мехико он женился со страху на Лите Грей, потому что девушка в шестнадцать лет забеременела от него, и, когда они ехали домой в Лос-Анджелес, он предложил ей стать самоубийцей, выпрыгнув из мчавшегося скорого поезда.

– Несмотря на это вы влюбились в него?

– Потому что одновременно он удивительный тип! Ему было семьдесят, когда я его узнала. Однако он был таким активным и изощренным, что рядом с ним не выдерживают сравнения мои тридцатилетние друзья. Я потому порвала с ним, что он был слишком агрессивным.

– Вы любите старых мужчин?

– У меня нет отцовского комплекса. Я очень люблю моего отца. Он стоящий, классный парень.

– Ну, тогда в чем же дело?

– Вам сколько лет, Янчо?

– Пятьдесят два.

– Вы выглядите моложе.

– Благодарю за комплимент. А сколько вам, Флора?

– Двадцать восемь.

– Вы говорите неправду.

– Вы тоже хотите делать комплименты?

– Я только дал голос искреннему сомнению.

Мы поднялись в мой номер. Флора рассказала фантастическую историю о своем дяде, гениальном музыканте, у которого была идея фикс положить на музыку оргазм, как самое интенсивное проявление человеческой жизни и как единственную, длящуюся пару секунд возможность пережить смерть. Он нанял специалиста по подслушиванию, который расположил в различных квартирах микрофоны и записал звуки оргазма живущих там пар. Дядя купил у него всю пленку, смонтировал симфонию оргазма, затем взорвал студию, а в ней все звукоматериалы и самого себя. Он умер мгновенно.

Если бы в моем номере той ночью были бы аппараты для подслушивания, я думаю, на всех композиторов мира хватило бы записанного там голосового материала.

Я попрощался с Флорой.

Через две недели Альенде убили. Права была седая матрона.

Пару недель спустя в Париже в одном доме крутили так называемое «порно». Я упал со стула, увидев на экране Флору Росс и ту историю, которую она тогда ночью рассказала мне как историю своего дяди. Думаю, что и в истории ее связи с Чаплином столько же правды.

Я ездил с Джованной в Анголу, мы и туда возили «Народ еще просит». В Луанде он имел успех.

Четыре дня мы жили вчетвером вместе с одним молодым английским дипломатом и его женой. Прав был

_______
3 Так обозначена тут «Венгерская рапсодия». По замыслу Хернади и Янчо, «Кончерто» должен был называться третий, так и не осуществленный фильм трилогии.

150

маркиз де Сад: если несколько человек занимаются любовью одновременно, наслаждение умножается.

Наш молодой друг Питер Дакворт был дальним родственником писательницы Вирджинии Вулф. После обеда, когда мы пили чай на террасе их дома, он много рассказывал о своей знаменитой родственнице.

Вирджиния хотя и была замужем, до конца своей жизни любила лишь женщин. В возрасте пятидесяти девяти лет она набила свои карманы тяжелыми камнями и прогулялась в реку Уаз. Нашла в себе силы это совершить…

Я читал лекции в Нью-Йорке о взаимосвязи киноязыка и «неопределенной предметности». Видно, мне везет с переводчицами, потому что и там я познакомился с очаровательной девочкой Бори Селли. Она венгерская эмигрантка во втором поколении, готовилась стать журналисткой и очень хорошо говорила по-венгерски. Когда я в первый раз ее поцеловал, она выразила протест следующим образом:

– Думаешь, что если ты старше, чем мой отец, я лягу с тобой?

– Кто тебе сказал, чтобы ты ложилась со мной?

– Разве поцелуй этого не означает? Разве он не приглашение?

– Поцелуй – самое большее вопрос, дорогая!

– Молодых девушек легко соблазнить. Главным образом тех, кто обожает кино. Главным образом тем, кто его делает.

– Если только это препятствие, тогда я больше никогда не буду делать фильмы.

– Брось говорить глупости! Ты думаешь, со мной можно идиотничать?

– Кем работал в Венгрии твой отец?

– Он был директор.

– А мать?

– Она сказала, что хорошо тебя знает.

– Как ее зовут?

– Эдит Ланг.

– Она была танцовщицей?

– Да, танцовщицей.

– Хорошо было бы встретиться с ней.

– Она не хочет с тобой встречаться.

– Почему она сердится на меня?

– Возможно, потому что все еще влюблена в тебя.

– Это невероятно.

– Вместо нее пришла я. Она столько хорошего говорила о тебе, что и я влюбилась.

– Тогда иди домой, девочка!

– Ты меня отсылаешь?

– Скажи своей матери, я не виноват, что она не осмелилась признаться, что любит.

– Она была молодой, глупой.

– А я был немолодой, я безумствовал.

– Теперь ты меня наказываешь за свой грех?

– С какой стати мне тебя наказывать? Я лишь сказал: уходи.

– Не уйду!

– Тогда уйду я.

– А я запру дверь.

– Не хочу с тобой спать, Бори!

– Но ты ведь хочешь с кем-нибудь спать! С моей матерью не стал, но со мной будешь!

Мы легли. Ее мать я не видел, она так и не пришла на встречу, о которой я просил. В 1947 году ее родители запретили ей со мной встречаться, заставили выйти замуж за Селли. Она трусиха, вышла за него. Бори так судорожно, дико стискивала меня, словно хотела никогда не выпускать из рук.

– Я поеду с тобой в Рим, – сказала она тихо.

– Это невозможно, дорогая. Я живу там вместе с одной милой девушкой.

– Я люблю тебя.

– И я люблю.

– Тогда почему мы не можем быть вместе?

– Потому что я и Марту люблю, и Джованну.

– По-твоему, выходит, что ты любишь одновременно трех?

– Да. И даже, пожалуй, еще больше.

– Ты подонок!

– Мне это часто говорят. Вы не понимаете, что человек не моногамное существо.

– А я именно такая.

– Каждый такой на короткое время. Пока длится гипноз.

– Если бы у меня сейчас был пистолет, я бы тебя пристрелила.

– А позже пожалела бы. Не будь слишком серьезной, маленькая старушка. Насладимся слиянием, пока можно, а потом с хорошим настроением попрощаемся друг с другом и останемся друзьями…

151

– Аминь, – сказала она насмешливо.

Встала, оделась и ушла. Ушла молча, не прощаясь.

Когда я был дома, мы с Мартой хорошо понимали друг друга. Я всегда буду ей благодарен за то, что она воспитала трех наших детей, Кати, Нику и Золи. Она никогда не делала разницы между своим сыном Золи и двумя детьми Каты. Естественно, и я не делал. Золи я усыновил, и никогда, даже на минуту, мне не приходило в голову, что вместо моего генного кода в его клетках формируется родовой генный код другого мужчины.

Марта в 1976 году сделала два самых удачных своих фильма, «Удочерение» и «Девять месяцев». «Удочерение» было удостоено на Западноберлинском фестивале «Гран-при» – «Золотого медведя», что было грандиозным делом. Она ступила на путь успеха. Позднее Марта нашла в польском актере Яне Новицком мужчину, в котором нуждалась после меня.

В эти годы и в Венгрии были девушки и женщины, которые любили меня. Большинство их не желает, чтобы их имена фигурировали в этой «исповеди». Они правы: разоблачение, предание огласке – дело жизнеопасное, особенно в этой стране и особенно в области любви и секса. Это может разбудить нездоровые чувства. Наше общество, наряду со многим другим, и к этому не-подготовлено, еще не созрело для этого. Поэтому дальше, как и до сих пор, те, кто дал согласие, фигурируют под своими именами, тех же, кто не разрешил, я обозначаю лишь инициалами.

Ката Халас. Она убежала из воспитательного учреждения, ей было семнадцать, когда я повстречался с нею. Она вела жизнь «чевеша»⁴, проводила время в подземных переходах.

Она узнала меня на улице, подошла ко мне, попросила пятьдесят форинтов. Мы разговорились. Я как раз тогда снимал один из своих фильмов, и ее взяли статисткой. Потом она закончила разные школы и сегодня работает психологом в клинике. Я потому вспоминаю о ней с добрым сердцем, что и она спасла мне жизнь.

Во время съемок я стоял у подножия стены и пробовал составить план следующей сцены. Верх стены занимали осветительные приборы, освещавшие оттуда съемочную площадку. Ката подошла ко мне и позвала в буфет, говоря, что прибыли свежие фрукты. Я шепнул ей, чтобы она оставила меня в покое, у меня, мол, дела. Но она еще больше настаивала. В конце концов взяла меня за руку и начала тащить к буфету. Мы едва не подрались. В результате я отдалился от стены примерно на два метра. В тот же миг с мощным грохотом упал один из больших приборов. Аккурат туда, где за две секунды до этого стоял я. Лампа взорвалась, несколько осколков вонзилось Кате в руку. Если бы я оставался там, я бы вмиг погиб. А так никакой беды со мной не случилось.

После я спросил у нее, о чем она думала, когда оттаскивала меня. Она ответила, что спала в тени буфетной палатки и видела сон, что я смертельно болен и что только тогда вылечусь, если незамедлительно съем свежее яблоко. Когда она проснулась, действие сна было в ней еще таким сильным, что она едва ли не в обмороке побежала ко мне и стала оттаскивать меня от стены.

Э. Н., актриса. Ныне одна из самых знаменитых наших «звезд». Она родилась киноактрисой. Человек влюбляется в нее, когда видит на экране, а в жизни ее лицо и тело не приближаются к эротической суггестии экранного образа.

Я отдыхал летом на Балатоне. И она проводила там несколько дней. Ночью мы голыми купались в приятной, тепловатой воде озера. Зеркало воды вырастало до масштабов космоса, черные огни и белоснежные тени скрывали маленькие — абсурдные вздохи бытия, мы входили в эту все более углубляющуюся, мягкую стихию, затем впивались друг в друга, как две обезумевшие млекопитающие крепости, как две распалившиеся и медленно затихающие жестокие местные войны.

– Ты получишь тысячу форинтов, если в течение десяти минут не подумаешь о розовых кошках, – сказала она смеясь, когда мы уже валялись на ночном пляже, на все еще теплом песке.

– С актрисой-психологом я еще не имел дела, – ответил я насмешливо.

– Потому что все актрисы идиотки, так, что ли?

– Я этого не говорил.

– Лишь думаешь.

– Не думаю, и о розовых кошках не думаю.

– Скажи, ты сейчас в меня не влюблен?

– Можно сказать и так.

– И что теперь будет?

– Я хотел бы, чтобы ты играла в моем следующем фильме.

– В каком?

– Я еще не знаю. Нужно придумать.

– Придумаем вместе, – сказала она, улыбаясь.

_______
4 Производное прилагательное от венгерского cso – «труба». Такое название – по признаку узких, как трубка, брюк – получила в Венгрии в начале 80-х годов разновидность молодых «хиппи».

152

– Хорошо, придумаем… Есть у меня одна тема под названием «Сладкая западня». Снимать надо было бы в Южной Америке. Речь о том, как иезуиты в XVII и XVIII веках смогли обратить в свою веру и расселить парагвайских индейцев-гуарани. Они обнаружили, какую несказанную радость приносит этим туземцам музыка. С ее помощью всего можно было добиться у них. Туземцев можно было заставить работать. Впереди команды, направляющейся на работу, шел духовой оркестр. И школьное образование проходило под оркестр. Военная подготовка и учения также проходили под музыкальные ритмы. Организовывались рыцарские турниры, устраивались театральные и даже оперные спектакли. Их музыкальный материал питался из трех источников: из грегорианской музыки, из оперы эпохи барокко и народных песен индейцев. Под музыку просыпались, под музыку работали, под музыку засыпали. И любовь сопровождала музыка.

– И любовь?– спросила она с улыбкой.

– Да.

– Нет ли тут у тебя какой-нибудь музыки?

– У меня с собой маленький магнитофон.

– Включи!

Я включил. Я не иезуит и не индеец-гуарани, но, думаю, они абсолютно правы. Музыка и любовь однояйцовые близнецы.

– Сделай этот фильм!– сказала она и поцеловала меня.

– Попробую. Для этого нужно много денег.

– На это наверняка дадут.

– Ты будешь Кончитой, прекрасной девушкой-индианкой.

– Как я могу быть индианкой?

– Увидишь.

Я пробовал достать под эту тему деньги. Не дали ни филлера.

В позапрошлом году в Канне «Золотую пальмовую ветвь» получил фильм «Миссия». Его с таким же основанием можно было бы назвать «Сладкая западня». Одну из главных ролей в нем играет Де Ниро. Фильм рассказывает об индейцах-гуарани, которых иезуиты обращали в свою веру. Перед зрителем оживала от слова до слова моя тема. Я не говорю, что украли, ведь темы носятся в воздухе, а кроме того, известно, что Лейбниц и Ньютон независимо друг от друга в одно и то же время открыли исчисление бесконечно малых величин.

Э. Н. была обижена, что я не получил деньги на «нашу общую тему». С тех пор она холодна и неприступна.

Недавно я прочитал следующее сообщение в «Мадьяр Немзет»: «Не хотят завершиться перипетии Чиччолины. После того как в четверг главный прокурор Рима потребовал, чтобы ее лишили депутатского мандата, в пятницу вечером в Брюсселе ее арестовали, и она была вынуждена провести ночь в одном из полицейских участков. Порнозвезду венгерского происхождения – которая вдобавок парламентский представитель от итальянской радикальной партии – бельгийские строгие охранители нравов обвинили в том, что она слишком много показывала из своих прелестей, когда выступала вечером в брюссельском мюзик-холле».

Илону Сталлер, то есть Чиччолину, я очень хорошо знаю.

В августе–сентябре 1975 года я снимал фильм «Частные грехи, общественные добродетели». Съемки проходили в небольшом замке близ Драваселеш, маленького югославского городка, лежащего примерно в ста километрах на север от Загреба. Несчастная мелкобуржуазная ограниченность квалифицирует этот мой фильм как «порнографию». Мне плевать на эту характеристику. По-моему, такого понятия вообще не существует.

Фильм рассказывает о том, каким образом одного упрямого, прогрессивно мыслившего молодого человека убил его отец, бывший абсолютным обладателем и фанатиком самой консервативной власти. Наследник трона Рудольф знает, что его убьют, знает, что убьет его отец, Франц-Иосиф, и перед смертью протестует последней, провоцирующей праздничной оргией. Затем его действительно убивают, а после разыгрывают таким образом, будто произошло самоубийство на любовной почве, будто Рудольф и его любовница покончили с собой. Эту итало-югославскую копродукцию я снимал в Югославии потому, что там съемки обходились дешевле. Мы искали замок. Рядом с Драваселеш мы нашли прекрасный дендрарий и в центре его замок. Над воротами блистал старинный аристократический герб. Мы стали интересоваться, кому принадлежал этот замок. Комендант замка в результате поиска установил, что собственником с 1889 года был флигель-адъютант Рудольфа, граф Бомбелле. Нас пронзило холодом. Граф Бомбелле получил этот замок в подарок за услуги! Очевидно, он принимал участие в убийстве Рудольфа или в подготовке и организации его. И именно этот замок мы нашли для нашей истории! С тех пор я не так строго отношусь к парапсихологии.

Илону Сталлер мы пригласили в качестве статистки. Она была милой, открытой, веселой девушкой. Не возражала с ложной стыдливостью, когда в сценах праздника нужно было танцевать голой. У нее была красивая фигура, и она не стыдилась. Она не стыдилась и своего влечения к сексу. Ложилась с тем и тогда, с кем и когда находила желанным. Не знаю, как она живет сейчас. Журналистам не верю. Возможно, что ей вскружила голову «слава» и она пережимает в прово-

153

кации. Хотя, по моему мнению, провокация, если только она не вредит свободе человека, не может быть чрезмерной. Илона Сталлер не Эйнштейн, и очевидно, ее переполняет зуд сенсации, но то, что она объявляет и делает, – позитивная провокация. Она кричит итальянцам и нам в лицо, не хватит ли, мол, доносить на секс, наготу и желание получить наслаждение.

За Лив Ульман я уехал в Америку.

Впервые я увидел ее в гениальном фильме «Персона». Тогда еще она жила с Бергманом. Потом я ее забыл, и только ее глаза, ее губы и лоб хранились в моей памяти.

Когда я жил в Риме и довольно много ездил по миру туда-сюда, я видел один из ее фильмов, «Невеста Занди», и это воскресило во мне прежнее чувство. Я сказал об этом Джованне, она, улыбнувшись, уговорила меня поехать и найти ее.

Первая моя непосредственная встреча с ней произошла в Нью-Йорке. Меня представили ей мои друзья.

– Я рад, что могу с вами познакомиться, – сказал я ей после продолжительного целования руки.

– Вы венгерский кинорежиссер, не так ли?

– Да, я венгерский кинорежиссер, – ответил я с улыбкой.

– Почему вы улыбаетесь? – спросила она.

– Вы знаете, где находится Венгрия?

– Разумеется. Будапешт ее столица и не так далеко от Вены.

– Да, так.

Мы помолчали. Затем она снова начала говорить.

– Вы видели мои фильмы?

– Да видел. А вы? Вы видели мои фильмы?

– Нет, не видела, – ответила она смущенно.

– А ведь их и в Токио демонстрируют.

– Это вы к чему говорите?

– К тому, что я знаю о вас даже то, что вы родились в Токио 16 декабря 1938 года. Вас могли бы поместить в ясли рядом с маленьким Иисусом.

– Да, я родилась почти в рождество. Но с тех пор я довольно мало была в Токио. Я только родилась там.

– Знаю. Я все о вас знаю.

– И то, что я сейчас думаю?

– Сейчас вы думаете, что я похож на нахального журналиста.

– Угадали, – сказала она и начала громко смеяться.

– Вы знаете, что я в вас влюблен?

– Да? – ответила она с удивленным взглядом.

– Я влюблен в вас уже десятилетия.

– Что же нам теперь делать!

– Если можете, разделите…

– Это зависит от одной веши! – сказала она, смеясь, и глаза ее были, как у голубоглазого трубочиста.

– Отчего зависит?

– Я не так хорошо говорю по-французски, чтобы рассказать. Пожалуй, по-английски…

– Не сердитесь, но я не говорю по-английски.

– Кинорежиссер, который не говорит по-английски. Это абсолютно исключено!

– Тем не менее это грустный факт.

– Поедемте со мной в «Плазу»!

– Что вы замышляете?

– Потом увидите. Идете или нет?

– Разумеется, иду.

Мы попрощались с нашими общими друзьями, сели в такси и поехали в отель «Плаза».

Громадные апартаменты, много комнат, фантастически богатая обстановка, старинная мебель, ковры, занавески.

Лив приготовила напитки, поставила на стол, предложила мне, затем и сама выпила. Посмотрела на меня.

– У вас сумасшедшие глаза, – сказала она неожиданно.

– Да? А у вас такие, словно вы привезли в них сюда из Норвегии Грецию.

– Острите?

– Бергман не имел обычая острить?

– Как же! Он тоже обычно острил.

– Может быть, вы скажете, наконец, зачем привезли меня сюда, в этот музей? – спросил я ее, притворяясь нетерпеливым.

– Потому что у вас сумасшедшие глаза.

– Это вы уже говорили.

– Я хотела провести с вами эксперимент. С вашей помощью.

– Вы делаете мне честь! В какой тематике вы желаете экспериментировать? Глаза ее были похожими на два голубых угля.

154

Я видел нас в зеркале напротив. Я был шестилетним мальчиком. Этот мальчик отправился за холмы. Его родители удобно расположились на толстом, пестром покрывале для прогулок, ели жареное мясо, огурцы, хлеб, пили вино и не замечали, что он покидает их. Пыхтя, он поднялся на вершину холма и посмотрел оттуда на равнину. Внизу в низкой траве мелкими шагами расхаживали маленькие птицы, а невдалеке стояло странное сооружение в слепящем солнечном свете. Мальчик, напрягшись, всматривался в сооружение, похожее на бабочку, и неожиданно узнал его.

Полчаса прошло, пока он добрался до карусели. Кругом было пусто, служители карусели уже давно ушли домой.

Сиденья так лепились в ряд друг к другу, словно были детьми, тянущимися за куском намазанного жиром хлеба. Мальчик уселся в одну из корзин и включил сцепление. Карусель, полная достоинства, поплыла меж островками ковыли…

Рубашка мальчика, штаны, волосы, пальцы ног вставали под беззвучную песню, как стены большого белого шатра.

Его родители торопливо спустились с холма, вошли в шатер, остановились посреди круглой арены и позвали мальчика по имени. Мальчик ответил бы им, но не мог, потому что снаружи полил дождь.

Длительное время мы лежали молча, без движения. И тогда медленно отворилась дверь, высокий мужчина с худым лицом подошел к постели. Лив смотрела на него с ангельской улыбкой, затем тихо проговорила:

– Абель!

Мужчина нагнулся к ней, поцеловал, затем взял на руки, поднял ее и отнес в другую комнату.

Я уснул.

За ужином Лив была очень обходительной.

– Спасибо, что ты мне помог, – сказала она.

– Кто был тот мужчина?

– Абель.

– Кто это?

– Моя любовь.

– Где он сейчас?

– Не знаю.

– Он не был с вами?

– Был. Но после обеда уехал.

– Куда уехал?

– Не знаю. Вероятно, домой, в Норвегию.

– Не понимаю. Не понимаю.

– Твои глаза принесли его сюда. Я знала, что он придет, если я буду с тобой. У тебя сумасшедшие глаза. Это важно. Это очень важно.

– Это и был эксперимент?

– Да.

– Не сердитесь, я должен уйти, – сказал я грустно. И ушел.

Когда я рассказал эту историю Джованне, она принялась смеяться.

– Что с тобой случилось? В отношении женщин ты никогда еще до сих пор не фантазировал.

– Не веришь? – спросил я раздраженно.

– Нет.

– Почему?

– Потому что Лив в Африке.

– Она на два дня возвращалась в Нью-Йорк.

– Возможно. А почему ты не остался с ней?

– Туда приехал чех-телевизионщик. Ее любовник.

– Абель?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Потому что однажды ты мне уже рассказывал эту историю…

– Когда?

– Уже не помню точно, но довольно давно…

– Словом, ты считаешь меня сумасшедшим?

– Я не считаю тебя сумасшедшим.

– Ну, тогда что?

– Ничего, я только прошу тебя, не рассказывай этого никому.

– Хорошо, я не расскажу никому, – сказал я совсем тихо.

Дюри Сюч покончил с собой. Лег в ванну, наполненную горячей водой, принял пятьдесят таблеток снотворного, выпил бутылку виски и умер.

Не знаю, чего он не мог пережить. Возможно, того, что бывает с поэтами. Появляется одна маленькая книжка, потом он тщетно пробует выпустить другую, но не выходит. Очень его жалею, я очень его любил.

Именно у него я познакомился с одной красивой молодой художницей-графиком Клари Холеци. Она

155

подошла ко мне на одной из вечеринок, начала плакать, умолять, чтобы мы ушли оттуда куда-нибудь вдвоем.

Мы оделись и перешли в маленький ресторанчик. Я спросил ее, почему она плакала у Дюри.

– Вчера умер Жак, – ответила она и снова начала плакать.

– Кто этот Жак?

– Мой любовник.

– Отчего он умер?

– Поскользнулся на лестнице, упал навзничь, разбил голову. Все умирают, кого я люблю.

– Я тебя не понимаю.

– До этого в моей жизни было пятеро мужчин, и все пятеро умерли. Помоги мне!

– В чем, дорогая?

– Сними с меня это проклятие!

– Дорогая, я не священник.

– Я чувствую, знаю, только ты можешь мне помочь!

– По-моему, глупость то, что ты говоришь. Смерть пятерых мужчин была случайностью.

– Нет, это не была случайность.

– С чего ты это взяла?

– Их убила я.

Я потрясенно глядел на двадцативосьмилетнюю девушку. В ее карих глазах я не нашел ни следа страха и раскаяния.

– Словом, ты убила пятерых?

– Да. И это никогда не раскроется. Пять абсолютных убийств.

– А зачем ты рассказала все это мне?

– Потому что ты будешь шестым в моей жизни.

– Шутишь?

– Нет, я говорю совершенно серьезно.

– Ты и меня убьешь в конце?

– Да.

– Любопытно, как ты это сделаешь? Люблю криминальные истории.

– Ты осмелишься лечь со мной?

– Почему бы мне не осмелиться?

– Не боишься?

– Ни капли.

– Тогда пойдем ко мне.

– Где ты живешь?

– Недалеко.

– Ты давно в Париже?

– Я приехала сюда в пятьдесят шестом.

– Всех пятерых ты убила здесь, во Франции?

– Да.

– Ты приехала сюда девственницей?

– Здесь, в Париже, меня лишил невинности один каскадер, грубый, наглый парень. Я убила его.

– Ладно, не продолжай, меня не интересуют детали.

– Почему не интересуют?

– Потому что меня могут вызвать свидетелем, и тогда лучше будет, если я ничего не буду знать.

– Теперь ты уже мой соучастник преступления.

– Как так?

– На основе моего признания ты должен был бы донести. А поскольку ты не доносишь, ты стал моим сообщником.

– Я должен донести?

– Как знаешь.

– Я не донесу на тебя. Пойдем!

– Я сказала, что ты можешь освободить меня!

– Тем, что поднимусь к тебе?

– Ты тем меня освободишь, что ляжешь со мной, при том, что все обо мне знаешь.

Клари Холеци была очень хорошей любовницей. Волнение «опасности», психическое напряжение ожидания создавало еще более дикую радость.

– Ты все еще хочешь меня убить? – спросил я, улыбаясь, когда любовный вихрь начал затихать.

– Я расскажу, каким образом тебя убью, – сказала она, затем встала и начала медленно одеваться.

– Ты меня заинтриговала, – ответил я.

Позвонили. Клари молниеносно кинулась в стоящий в углу комнаты платяной шкаф.

Я вышел, открыл дверь. На пороге стояли двое в халатах санитаров. Пожилой спросил вежливо:

– Клари Холеци дома?

– Почему вы ее ищете?

– Ее нужно доставить в Центральный институт психиатрии.

– Почему? Что за болезнь у нее?

156

– У нее опасная для нее самой и для общества паранойя, господин. Она вчера сбежала. Уже в шестой раз. Обычно она бывает дома.

– Входите, она в шкафу.

Клари защищалась, царапалась, брыкалась, на нее надели смирительную рубашку. Залезая в машину, она остановилась, повернулась ко мне.

– Ты не отделаешься, подлец! – кричала она тонким голоском.– Ты будешь шестым!

Я спросил с укоризной жену Дюри Сюча, почему она меня не предупредила. Выяснилось, что и она впервые видела Клари. С тех пор я жду, когда появится на горизонте, будет приведен в исполнение ее таинственный приговор.

Юдит Калас, модель. У нее была такая фигура, как у рано просыпающегося охотника. Или у дичи. Она позировала скульпторам.

О ней я потому должен вспомнить, что групповой секс был для нее единственно возможной формой совокупления. Сколько раз я ни приходил к ней, всегда у нее было по крайней мере две подруги. Я не хочу снова цитировать маркиза де Сада, но нужно знать, что неверно представление, согласно которому если несколько человек одновременно занимаются любовью, половой акт утрачивает интимность. Интимность – это проблема психологическая, а не структурная.

Юдит позже попала в плохую компанию, ее окружили сутенеры и проститутки. Однажды ее сильно избили, изрезали бритвами ее лицо. С той поры она позировала в маске. Не знаю, где она теперь.

Когда я бываю в Париже, я никогда не упускаю возможности поехать в Буасси-санз-Авуар, в то расположенное в сорока километрах от Парижа маленькое село, где на кладбище величиной с сад покоится Роми Шнайдер. Я останавливаюсь перед ее простой могилой. Если бы я был верующим, я бы молился, а так я только привык беседовать с нею. Эти диалоги просты, в них нет никакой вычурности и фальшивой грусти.

– Здравствуй, Роми, – говорю я тихо.

– Я рада, что ты пришел, – отвечает она.

– Я думаю, что ты все еще в раю.

– Да, я все еще в раю. Впрочем, если ты однажды попадешь внутрь, то отсюда уже нельзя выйти, глупыш! Хорошо было бы, если бы и ты покаялся, дорогой! Не стоит сумасбродничать, чтобы потом все потерять.

– Ты решила стать миссионером, дорогая?

– Нет, я только хотела бы, чтобы с тобой не приключилось беды.

– Хорошо, я подумаю. Твой сын тоже здесь?

– Да. Давид здесь, со мной.

– Надеюсь, там нельзя залезть на те высокие ограды.

– Здесь нет оград, Миклош, здесь только ангелы.

– Много людей к тебе приходит сюда?

– Довольно много. Все мои любовники приходят по крайней мере дважды в год. Впрочем, мне все равно, здесь я не знаю хода времени.

– Что-нибудь кому-нибудь передать от тебя?

– Нет, благодарю. Молодец, что пришел.

– Ты каждому своему любовнику это говоришь?

– Да, каждому.

Роми меня представил в начале семидесятых годов один мой итальянский приятель, уже не помню точно, когда. Джованна была очень терпимой и умной спутницей жизни, она знала, пока нити настоящего союза не обветшали, ничто не может ему повредить. А в том, ветшают или сохраняются те самые нити, почти никакого нашего влияния нет.

Пока не пробил час, до 1979 года я знал, что бы Джованна ни делала, она всегда возвратится и возвращалась, и я, что бы ни делал, знал, что вернусь к ней, и возвращался. Так было у меня со всеми тремя женами. С Катой, с Мартой и с Джованной.

Если я хорошо помню, Роми тогда или немногим позже снималась в Париже в фильме «Адское трио». Ее партнером был Мишель Пикколи. В то время я собирался делать фильм о Розе Люксембург и думал, что Роми была бы очень хороша в этой роли именно как «антивыбор». Она когда-то видела фотографию Розы Люксембург и, думаю, нашла мой замысел абсурдным. Однако я думал лишь о том, что Роми гениальная актриса и может сделать все.

Мы влюбились друг в друга. Это продолжалось недолго, но пока продолжалось, мы были вместе днем и ночью. Мы вместе писали сценарий. Почти удалось вылепить из австрийского тепличного растения революционерку.

– Почему ты не останешься здесь? – часто спрашивала она и в таких случаях всегда целовала.

– Ты слышала об Антее?

– Кто это?

– Персонаж греческой мифологии, который, когда у него уменьшалась сила, прикасался к земле и возвращал ее. Для меня земля – Венгрия.

157

– Ты романтик.

– Верно. Венгры вообще такие. Австрийцы куда меньше.

– Ты в меня метишь?

– Не в тебя. Ты Ромиинтик…

Мы много смеялись. После, спустя какое-то время, она уже не спрашивала, почему я не остаюсь в Париже.

У нее было чудесное тело. Фривольным жестом она позволяла делать с нее картинки «ню». Даже самые профессиональные, самые молодые натурщицы выглядели старыми девами с обвисшими грудями и морщинистыми задами по сравнению с ней.

Мы радовались друг другу. Роми плакала, потом смеялась. Этот смех уводил в «Сад наслаждений» Иеронима Босха, в ту часть картины, где стоит молодой человек в розовой тоге, вероятно, это сам Иисус Христос, правой рукой он держит руку Роми. Роми стоит на коленях на склоне холма, тени волшебных зайцев выкрасили ее длинные волосы в коричневый цвет.

Мы снова легли. К нам вернулись знакомые движения. Словно отбившийся, блудный табун, неслись в нас прекрасные лошади, в нашем спинном хребте, в наших мускулах, в жаждущих краях нашего паха.

Спустя время история Розы Люксембург разонравилась Роми. Ее прежний энтузиазм спадал, продюсеры отговорили ее от рискованного, политически окрашенного замысла.

Я понял, что слишком политизирован, что в политике я представляю то течение, которое на Западе имеет значение лишь периферийной или девиантной культурной группы, так что вечно безнадежной затеей остается доя меня стремление работать с модными «звездами».

В торжественном молчании я распрощался с Роми. Она плакала и просила не сердиться на нее, говорила, что ей нужно столько всего принимать во внимание, чтобы не повредить своей карьере.

Мы остались хорошими друзьями. Я очень сожалел, когда ее первый муж, Гарри Мейе, после их развода покончил с собой и из-за этого она испытывала сильные угрызения совести, когда разводилась со своим вторым мужем, Даниэлем Биасини. Я жалел ее, когда ей нужно было вырезать правую почку, потому что ее поразила раковая опухоль, и особенно тогда, когда ее четырнадцатилетнего сына Давида во время игры пронзили железные прутья ограды родительского дома. После этого несчастья Роми прожила десять месяцев. Она не стала самоубийцей, как многие утверждают, просто отказалось служить ее усталое сердце. Ей было сорок три года.

Около 1979 года я вернулся из Италии. Прощание с Джованной тоже было тяжелым. Она была милой, порядочной женщиной, и я могу только благодарить ее за десять лет, которые провел с ней.

Я возвратился домой, чтобы, как Антей, коснувшись земли, вернуть мою силу.

И вернул ее. И в том, что вернул, очень большая заслуга моей нынешней, четвертой жены, Жужи Чакани.

Я уже сказал, что у меня интересная «брачная статистика». С Катой, Мартой и Джованной я жил по десять лет. И с Жужой мы уже десять лет любим друг друга. Она родила на славу удавшегося сына, Давида, так что теперь у меня уже четверо детей: Кати, Ника, Золи и Давид. Я люблю моих детей.

Жужа почти на тридцать лет моложе меня, и по биологическим законам я умру раньше.

Я люблю эту девушку, мою сотрудницу, и думаю, в случае с ней законы статистики окажутся несостоятельными. Я это говорю не потому, что хочу ей польстить, просто имею в виду, что в моей жизни начинают действовать иные законы.

Случались и, возможно, еще будут случаться «конфликтные ситуации», для исправления которых у нас будет нужда в средствах, вырабатывающих в нас обоих терпимость, но в одном я уверен: что встроенные в нас обоих часы любви-привязанности остановятся только с моей смертью…

Вероятно, ты сейчас смеешься над моим патетическим признанием, но поверь мне, то, что я говорю, я говорю совершенно искренне, мои слова не продукт «ложного сознания».

Мне шестьдесят семь, я очень много пережил, и хорошее, и плохое. У меня было много любовниц. Ты насчитал пятьсот четырнадцать, я не знаю, о скольких здесь рассказал. Я не моногамное существо, но в то же время не могу жить так, чтобы постоянно не связывать себя с единственной женщиной на все более длительный срок.

Правда и то, что вообще так повелось: в эстафете самого лучшего бегуна на длинные дистанции обычно выбирают капитаном команды. Таков инстинкт человека, или Судьба, если хочешь.

Я оптимист, я верю в золотую медаль.

Перевод с венгерского А. Трошина

158