Тарзан, человек-обезьяна / Tarzan the Ape Man (1932)

Дёмин В. Грешное противоядие // Экран. – 1991, № 18. – С. 2-3.

НОСТАЛЬГИЯ

Евгений РЕЙН

СТАРЫЙ КИНЕМАТОГРАФ

Старый кинематограф –

новый иллюзион.

Сколько теней загробных

мне повидать резон!

Это вот – Хемфри Богарт

пал головой в салат.

Только не надо трогать,

ибо в салате – яд!

Вот голубая Бергман

черный наводит ствол.

Господи, не отвергнем

женственный произвол.

Жречествуй, парабеллум,

царствуй вовеки, кольт.

Грянь-ка по оробелым,

выстрел в миллионы вольт

Ты же хватай, счастливчик,

праведное добро.

Кто там снимает лифчик?

То – Мэрилин Монро!

В старом и тесном зале,

глядя куда-то вбок,

это вы мне сказали:

«Смерть или кошелек!»

Здравствуй, моя отчизна,

темный вонючий зал,

я на тебя оттисну

то, что не досказал,

то, что не стоит слова, –

слава, измена, боль.

Снова в луче лиловом

выкрикну я пароль:

«Знаю на черно-белом

свете единый рай!»

Что ж, поднимай парабеллум,

милочка, и стреляй!

КАДР ПОСЛЕДНИЙ

Вам нравятся старые ленты,

Рудольфо, что пляшет фокстрот,

любимые их пистолеты,

комически брошенный торт.

О, как аппарат их стрекочет,

мотает чужую вину,

а надо за вечер закончить

безумие, кражу, войну.

О, как интересно одеться

в немодные эти штаны,

поставить ночное злодейство

на фоне картонной стены.

Построю в три стеночки

домик и ленты начну охмурять,

пойду еще, что ли, как комик,

в ботинках навыверт гулять.

Я сам и смеюсь, и снимаю,

придвинься, ведь в зале темно.

О, жизнь моя, фильма немая,

среди звукового кино.

Придвинься, придвинься поближе,

и Боже тебя сохрани, смотри же,

смотри же, смотри же,

мы тоже теперь, как они.

ГРЕШНОЕ ПРОТИВОЯДИЕ

Виктор ДЕМИН

Помню, как мы отправлялись смотреть «Сталинградскую битву». Вся школа выстраивалась во дворе. Отдавали рапорты директору и старшей пионервожатой. И шагали шесть кварталов до кинотеатра «Октябрь».

Если помните, фильм «Сталинградская битва» открывается зрелищем книги, в ту пору еще не написанной, не существовавшей, – «Истории Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов». Считалось, что в такой книге каждому будет дано по его геройству и подвигу или по грехам его. Это был. фактически Книга Судеб, вселенская летопись последней справедливости. И фильм ее именем превращался в ритуал причастия, в утверждение героизма одних и гнусности других. Дистанции и категории мыслились космическими, никак не меньше. Методичный голос Сталина, чью роль исполнял Дикий, нес ту же функцию – потустороннего комментатора. Мы видели титры – сценарист Николай Вирта, режиссер Владимир Петров, – но, несмотря на это, мы воспринимали фильм как явление, говоря сегодняшним языком, сакральное, духовидческое. Без соизволения Господня волосок, говорят, не упадет с головы. Мы удовольствовались меньшим: что Сталин знает о нас. Я был абсолютно, беспрекословно уверен, что он знает о мальчике из чеховского Таганрога, который учится то хуже, то лучше, но готов подарить человеку с трубкой свое молодое сердце взамен его, изношенного в ссылках и казематах.

А в это самое время в каком-то маленьком кинотеатре, желательно на окраине, например, в «Комсомольце», появлялась, если верить «Таганрогской правде», какая-то загадочная «Новая кинопрограмма». И все знали – очередной так называемый «трофейный» фильм. Именно что «так называемый», потому что, победив Германию, взять в качестве трофея американские, английские и французские киноленты, – это умеем только мы, русские.

И вот я смотрю, скажем. «В сетях шпионажа». Я еще не знаю, что картина поставлена русским человеком – Федором Оцепом, что она называется на самом деле «Гибралтар», что в роли респектабельного дельца Мансона снимался гениальный кинорежиссер, создатель бессмертной «Алчности» Эрих фон Штрогейм. Ничего этого я не знаю. Повторяю: я в пятом классе, мне одиннадцать лет. Но я вижу, как запутался в карточных проигрышах, выпивках и женских прелестях французский бравый офицер… Ага. значит, такое бывает? Потом я обнаруживаю. что все это игра, а на самом деле его ловко подсунули вражеской агентуре. Якобы сокрушенный картами, он ни на миллиметр не отступил от выполнения долга… Ага, значит, бывает и такое? И вот пошла игра в открытую, и вот он стреляет в недавнего соратника и торопится в «Батаклан», на выступление своей красоточки, а недобитый, недострелянный с неимоверным трудом ползет по ступенькам на второй этаж, сбрасывает на себя телефон: «Батаклан… Мистера Мэнсона…» И кто-то в зале, такой же, как я, не выдерживает: вот негодяй! И ему сурово возражают: он – за своих! И потому он – герой!

Черт побери, это было лекарство от плакатов сталинизма!

Конечно, и здесь проводился неизбежный отбор. Ни одного фильма Хичкока нам не дали. Зачем пугать соотечественников? Вообще не было ни одного прославленного

2

детектива. А вот «Дилижанс» поднесли – под названием «Путешествие будет опасным». И там шериф – чудо-человек, опекает влюбленную парочку. урезонивает братьев-головорезов, а владелец городского банка – гнуснейшая личность, ограбил своих доверчивых клиентов и прямиком отправился в тюрьму. Что до Роберта Рискина и Франка Капры с их социалистическим реализмом на основе рузвельтовской программы, то они были представлены чуть ли не полностью… Нередко цензоры сами брались за ножницы. Финал «Мистера Смита…», разумеется, оптимистичен – американский неподкупный суд всe провинциальные чудачества героя (кормит лошадь пряниками!) списывает на черты характера. не видя здесь повода для установления над ним опеки. В варианте, который был у нас в прокате. судья строго предупреждает: если зал не прекратит хохотать и высказываться в поддержку подсудимого, он очистит помещение. А затем мы видим пустой зал. плачущую наперсницу героя и двух перешептывающихся глухих старушек. Вот, мол. общество буржуазного права, несправедливости и насилия!.. Вспоминаю, что Валентина Сергеевна Колодяжная. наш преподаватель зарубежного кино, добивалась от нас, студентов, безошибочного эффекта, показав сначала советский, а потом американский конец картины. Одной иллюзией в нашей жизни становилось меньше.

И все-таки, как там ни крути, на просмотре всегда присутствовало ощущение запретного плода. Василию Теркину, если вы помните, тоже предлагали на том свете поглядеть «в нашу стереотрубу – для загробактива, по особым пропускам»…

В четкой форме отраженья

На вопрос – прямой ответ:

До какого разложенья

Докатился их тот свет.

Вот уж точно, как в музее –

Что к чему и что почем.

И такие, брат, мамзели.

То есть просто нагишом…

Положим, сильное преувеличение. Ни одного, извините за выражение, стриптиза нам в ту пору не представили. Но были, были чрезвычайно смелые дамские туалеты, на сцене или даже в быту, и оклемавшийся миллионер. А главное, в этих фильмах было, к нашему изумлению, тело, женское, влекущее, чарующее, вожделенное, или мужское. хранящее физическую память от работы или драки, со своим голосом, не совпадающим с голосом чистого разума.

«Докатились…» – это была нам лицензия на смотрение в стереотрубу для актива. Актив не мог не понимать! Ты вышел, осудил, ты сказал «Докатились!» – все в порядке. Никакого идеологического ЧП не произошло. Между тем ты заплатил в казну столько-то копеек за билет и испытал совершенно недозволенное сопереживание.

На книжной полке у меня стоит богато изданный роман «Клошмерль». Очерк нравов, изящное издевательство над провинциальными конфликтами. Прогрессисты решили открыть на площади общественный писсуар, клерикалы, ссылаясь на близость церкви, устраивают демонстрации протеста… Когда в начале 50-х годов фильм «Скандал в Клошмерле» появился на наших экранах, он производил впечатление леденящего, мертвящего шока. Озорной, немножко пряный дикторский текст, сочиненный французами, считали чуть ли не прямым комментарием Политбюро. Родители скрывали от детей, что они ходили на эту «жуткую» и «омерзительную» ленту.

Никто до сих пор, насколько я знаю, не исследовал всерьез официальную идеологию сталинизма (кроме В. Паперного с его блестящим эссе «Культура-2»). Между тем – я говорю именно об официозной фразеологии – она была насквозь идеалистична – здесь, будто по Платону, «колхозность» существовала до многочисленных колхозов, и они могли быть сколь угодно ужасными, однако идея колхоза была жемчужиной мысли и поднимала их жалкую практику до своего изумительного уровня. А идея каждого из нас? Мы же «труженики», «строители коммунизма», «сознательные члены общества», «борцы за идеалы», «непримиримые враги буржуазной идеологии». Даже песни были на том же самом языке: Ты войдешь хозяйкой в новый дом. Будем славить Родину трудом…

Трофейный фильм был вылазкой антикультуры. Понимал ли это Сталин, понимал ли Жданов. Молотов, кто-то еще, но они знакомили нас с ощущением свободного человека, не государственного винтика, не личности, интересной тем, что она для чего-то предназначена, а просто личности, существующей а реальном пространстве жизни, без наших цензурных усечений. Хорошего американского человека вдруг могли ожидать тюремные нары, ему надо было трудиться, прятаться, хитрить, чтобы доказать свою невиновность. У нас, в «Кубанских казаках» или в «Донецких шахтерах», смешно было ожидать что-то подобное. При наших тюрьмах и лагерях, переполненных невиновными.

Даже «Индийская гробница», даже сверхнаивный «Тарзан» учили нас силе первородной личности.

Российская культура, как мы знаем, переимчата. Но тут происходило усвоение не просто чужого, но чуждого (прекрасный термин духовного КГБ) Положим, Тарзан не догадывался, что живет в раю первобытного коммунизма. Но бедный бродяга Раджа Капура хорошо видел: все общество и сама злосчастная судьба против него. Он не штудировал основоположников, не маршировал майским деньком рядом с другими люмпенами, не размахивал знаменем, красным от крови пролетариата. Затравленный. ни в чем не повинный, он метался от одной запертой двери к другой, от стены к забору, от тупого законника к беспощадному со-страдальцу. Помню: зрители, особенно студенты, считали, что «Фанфан-Тюльпан» выпущен по ошибке, за которую кому-то нагорит. Он слишком пялился на декольте, – а у нас благополучно – по крайней мере на плакатах – стиралась разница между полами, городом и деревней, трудом умственным (в шараге) и физическим (на лесоповале). Другая накладка была еще пострашнее: Тюльпан не ставил армию ни в грош, ее славные победы не отдавались у него ни а желудке, ни в селезенке, а важность дисциплины вызывала сомнения, потому что оборачивалась демагогией, муштрой и гауптвахтой. Возлюбить же славную гауптвахту, что так легко давалось советскому человеку, он пока не в силах.

Трофейные или те, что несколько позже появились вполне официально, это все равно были фильмы идеологической контрабанды. Мать честная! Господи Боже ты мой! Да они ведь защищали человека, – и не вообще, а данного, конкретного человека, с именем и фамилией, с характером, с его малыми радостями и вечным хождением по мукам. Все остальное, по этим фильмам, было меньше данного человека N или NN и могло решительно не приниматься в расчет.

Головокружительный этот урок мы хоть и не сразу, но усвоили, на что гонители искренности и настоящего искусства ответили многоголосым упреком в неореализме, в подражательстве. в измене идеалам сверхмощного, тотально мордующего государства, будто старик Маркс именно это и начертал на каждой странице никем не прочитанного до конца «Капитала».

Это был новый реализм, не итальянский, наш, робкий реализм неожиданной оттепели, и все, что будет у нас потом, вышло отсюда.

Издательство «Правда». «Экран», 1991 г.

3