Циники / Tsiniki (1991)

Хлоплянкина Татьяна. Что сегодня, гражданин, на обед? // Экран. – 1992, № 3. – 5-6.

ЧТО СЕГОДНЯ, ГРАЖДАНИН, НА ОБЕД?

Татьяна ХЛОПЛЯНКИНА

ЦИНИКИ

Недавно режиссер Кира Муратова в газете «Экран и сцена» заметила, что ей скучно читать положительные рецензии на свои картины: проще, дескать, написать, что фильм талантливый, и поставить точку. Рецепт, конечно, не на все случаи жизни, но доля здравого смысла в нем есть. Может, и стоит иногда анализировать не только картину, но и какие-то параллельные сюжеты, возникающие во время просмотра. Ведь они – тоже часть духовной работы, проделанной фильмом.

Следуя совету Муратовой, сразу предупреждаю, что фильм Валерия Тодоровского и Дмитрия Месхиева «Циники» кажется мне хорошим. Во-первых, в нем чувствуется стиль – избыточноживописный, но единый для всех, кто участвовал в постановке. Во-вторых, очень хороши в нем все актеры – особенно Юрий Беляев в роли твердокаменного большевика и литовская актриса Ингеборга Дапкунайте, сыгравшая главную героиню. Решение режиссера не переозвучивать акцент еще более усилило впечатление от ее игры, придав всему, что происходит в фильме, некую дополнительную странность. Прочитав уже после просмотра роман Анатолия Мариенгофа, по которому снят фильм, я поймала себя на том, что все реплики Ольги мысленно озвучиваю голосом Дапкунайте.

С другой стороны, быт первых послереволюционных лет воспроизведен на экране слишком уж старательно, в чем видна некоторая неопытность авторов… Впрочем, рецепт Киры Муратовой требует лаконичных оценок. Поэтому перейдем к тем параллельным сюжетам, которые возникли в процессе просмотра.

… Сумрак тает. Рассветает.

Пар встает от желтых льдин.

Желтый свет в окне мелькает.

Гражданина окликает

Гражданин:

– Что сегодня, гражданин, На обед?

Прикреплялись, гражданин.

5

Или нет?

– Я сегодня, гражданин.

Плохо слал:

Душу я на керосин

Обменял.

Вильгельм Зоргенфрей

Во время революций цена человеческой жизни падает очень низко. «Вывели в расход», «шлепнули», «поставили к стенке» – так говорили в семнадцатом, восемнадцатом годах. В эпоху Великой французской революции родилось еще более лихое выражение – «чихнуть в мешок». Зрительный образ предельно точен: голова, отрубленная острым ножом гильотины, не просто сваливалась, а как бы впрыгивала, «чихала» в мешок. По Парижу ходили страшные слухи, что в дни массовых казней корзины заполнялись очень быстро, и мертвые головы (я не фантазирую, это все описал французский актер Тальма в своих мемуарах) ворочались там, перегрызая прутья, так что по требованию палача корзины приходилось менять каждые три месяца. Наверное, особый жаргон революции порожден еще и неспособностью или нежеланием человеческой психики осмыслить весь этот кровавый кошмар.

Еще более пренебрежительна революция к быту – к странной привычке людей засыпать и просыпаться в теплых постелях, опрятно одеваться, зажигать в домах свет, когда стемнеет, путешествовать в купе поезда, а не на его крыше и т. д. Литература, рожденная октябрьской революцией, над этими жалкими потребностями людей долго смеялась. С юности помню неподражаемую сцену барахолки из «Клопа», поставленного В. Плучеком в Театре сатиры: «Бюстгальтеры на меху! Бюстгальтеры на меху!» – это, стало быть, какая-то полупомешанная старуха из «бывших» продает белье, чтобы купить себе еды, – очень смешно. А крупный российский инженер Забелин из «Кремлевских курантов», торгующий спичками? Помнится. Ленин с Дзержинским очень осуждали его за такой демарш. А Киса Воробьянинов, неподражаемый Киса, умеющий просить милостыню на трех языках? Когда мы в наших коммуналках хохотали над дивным творением Ильфа и Петрова, в начале пятидесятых – почти запрещенном, отдавали ли мы себе отчет, что и у Кисы, и у его бывшей возлюбленной Елены Боур, греющей на керосинке «Герц» свой жалкий обед, и даже у малахольного отца Федора была когда-то другая, вовсе не безобразная и, возможно, даже достойная жизнь?..

Разумеется, я несколько утрирую степень нашей неосведомленности по поводу того, что привнес Октябрь в жизнь людей. Но, наверное. только в последние годы, когда мы смогли наконец прочитать дневники Гиппиус, Бунина, Ходасевича (кстати, и роман Мариенгофа имеет дневниковую форму) – именно дневники, где описывается все подряд: цены на хлеб, зловещие признаки прихода зимы, возы с гробами, обыски, эпидемии, чудовищные слухи, священники и дамы, стоящие с протянутой рукой, умопомешательство людей, вчера еще слывших уравновешенными, – только теперь смогли мы в полной мере понять, что чувствовали люди, ввергнутые в революционный хаос помимо их воли.

В коридоре прямо мороз. К 1 декабря совсем не будет электричества (Теперь мы во мраке полдня) Закроют школы. И богадельни. Стариков куда? Топить ими. верно. О том, чем мы питаемся со времени наступления,– не пишу, не стоит. скучно… Как ни мелко писала я. исписывая внутреннюю часть переплета моей «Черной книжки», – книжка кончается. Не буду, верно, писать больше. Да и о чем? Записывать каждый хрип нашей агонии?

Зинаида Гиппиус

Фильм «Циники» – как раз про агонию. В этом его принципиальное отличие от многочисленных историко-революционных лент, которые мы смотрели всю свою сознательную жизнь. Кажется, правды они не скрывали. Видели мы на экране и те же барахолки, и теток с мешками, штурмующих вагонные крыши, и промороженные жилища, помним из нашей киноклассики, что рабочий Василий, доставив в столицу эшелон с хлебом, упал в голодный обморок, а профессор Полежаев, «депутат Балтики», получил за свое выступление перед матросами… две селедки. Но все эти фильмы стремились показать, как в муках рождалось новое общество. В «Циниках» же мы впервые видим, как в муках умирает общество старое – умирает, корчась, цепляясь за жизнь и спеша насладиться теми секундами, которые ему еще отпущены.

Впрочем, слово «агония», пожалуй, оттолкнет от экрана тех, кто «Циников» еще не видел. Спешу внести ясность: никаких ужасов революции, расстрелов, падающих от голода людей вы в фильме Месхиева не увидите. Напротив, в нем содержится, как сказал бы Чехов, «пять пудов любви», поскольку сюжетную основу составляет даже не треугольник, а весьма причудливая многофигурная любовная композиция. Юная Ольга выходит замуж за некоего Владимира, потом изменяет ему с его же собственным братом, большевиком Сергеем, потом, когда Сергея привозят с фронта в страшной контузии, переключается на толстого нэпмана. Страдающий муж, в свою очередь, от отчаяния бросается в объятия домработницы Марфуши, но и этот союз недолог: Марфуша в финале выходит замуж за Сергея…

Когда излагаешь подобный сюжет на бумаге – кажется: чушь, абракадабра. Но подобного ощущения не возникает ни при чтении романа Мариенгофа, ни тогда, когда смотришь фильм. Несмотря на то, что все герои живут страстями и. словно в мазурке, постоянно меняются партнерами, главный распорядитель на этом балу – взбесившийся, исхлестанный революцией, вставший на дыбы быт. Не случайно ведь роман Мариенгофа начинается весьма примечательным монологом главной героини:

– Очень хорошо, что вы являетесь ко мне с цветами. Все мужчины, высуня язык, бегают по Сухаревке и закупают муку и пшено. Своим возлюбленным они тоже тащат муку и пшено. Под кроватями из карельской березы, как трупы, лежат мешки.

Герои фильма ведут себя в полном соответствии с этим образом – как люди, под кроватями которых лежат мешки, похожие на трупы, в них, в этих мешках, не только мука и пшено, но нечто неизмеримо более важное, приготовленное для долгой и разумной жизни, – какие-то духовные ценности, накопленные поколениями, предметы семейного уклада, «пуды любви», которые расходуются бездарно и бездумно, потому что нет больше той жизни, для какой асе это богатство предназначалось… Еще не все тепло ушло из просторных петербургских жилищ, еще но все ценные книги снесены на барахолку, и верная Марфуша асе еще привозит иногда из своей деревни коржики, но скоро не останется ни деревни, ни книг, ни коржиков. Самое страшное, впрочем. не это – не голод, не холод, не болезни. Самое страшное заключено в словах поэта, стихи которого мы учили в школе и сдавали на пятерки. Если хотите, «Циники» – это исследование психического состояния человека, над которым был произведен эксперимент, воспетый в упомянутых выше стихах:

Дул,

как всегда, октябрь ветрами.

Рельсы

по мосту вызмеив. – гонку свою

продолжали трамы уже –

при социализме.

Вл. Маяковский, Поэма «Хорошо».

Словцо «уже» – вот что больше всего сегодня поражает воображение. Барабаня на экзаменах эти строки, задумывались ли мы над тем, что миллионы наших соотечественников, не сражавшихся ни «за», ни «против» революции, уберегшиеся и от сумы, и от тюрьмы, все равно пережили а октябре семнадцатого сильнейшее психическое потрясение, потому что, подобно «траму», были мгновенно перенесены из капитализма в какую-то иную систему, которой до сих пор даже не подобрано точного названия. Это потрясение так или иначе отразилось на здоровье нации, отозвалось покорностью тридцатых и всех последующих годов. Не потому ли так трудно конструируется сейчас «трам», который был бы способен, пусть медленно и постепенно, перенести нас назад – в капитализм?

Впрочем, в своих параллельных размышлениях мы, кажется, слишком уж удалились от конкретного фильма «Циники». Зато окружающая нас действительность вдруг страшно приблизилась и к фильму, и к роману Мариенгофа. Когда героиня в самом начале экранного действия сказала про припасы, хранящиеся под кроватями, в зале раздался первый смешок. Следующая ее реплика: «А как вы думаете. Владимир, может случиться, что в Москве нельзя будет достать французской краски для губ?» – вызвала еще большее оживление. Пожалуй, лет пять тому назад мы смотрели бы «Циников», как изящную стилизацию, как попытку изобразить поступь революции в ритмах декаданса, сегодня же… сегодня и фильм, и роман читаются, как современная хроника. Парня, торгующего подсолнечным маслом и одновременно французскими духами, мы только что видели на ближайшем перекрестке, сообщение, что «ВЧК сделала тщательный обыск в кофейной французского гражданина Лефенберга», обнаружив там пирожные и около тридцати фунтов меда, нам вчера мстительно прокричал из телевизора санкт-петербургский телерепортер, доклады «об опытах по выпечке хлеба из гнилого картофеля», по-видимому, уже пишутся, ну а «круглые кусочки колбасы, сделанные из мяса, полного загадочности», – это, наверное, для нашей страны образ на все времена…

Все в порядке, господа. Революция продолжается. Может быть, она продолжается так долго потому, что в октябре семнадцатого года свершилась слишком быстро?

6